Юлия Иванова - Дремучие двери. Том I
Но он принял её за свою — на ней тоже будут расклешенные брюки, прикрывающие лаковые сапожки-чулки, да ещё кожаный пиджак в талию, и кожаный берет с большим козырьком, и сумка через плечо. Девушка!..
Она будет в упор смотреть на него и будет в тот миг сама по себе, не со старухами и не с ним, как и её дом. Но парень так и не заметит своей ошибки, видимо, она всё же лучше сохранилась, чем дом. Он одобрительно оглядит её пиджак в талию, берет с козырьком и сумку через плечо, горя желанием рассказать и показать, где какой корпус.
И тогда малодушно повернётся спиной к дому и старухам и, ужасаясь сама себе, спросит, как пройти на вокзал.
Она вдруг осознает, что не пошла на его похороны, потому что он вовсе не умер, её дом. Он сам удрал с этих похорон и сейчас уезжал вместе с ней, живой и невредимый. Открытый семи ветрам, высокий — до самых облаков, в празднично-дерзком яркорозовом наряде. С огородами, лугом и лесом, с нашим прудом, с ивой на берегу и шершавой верёвкой, уцепившись за которую, можно птицей взмыть над водой в мучительно-сладкой противоречивой жажде полёта и приземления.
Он ждёт её. Она бежит к дому по размытой тропинке, и Толька Лучкин в голубом дамском пальто катит ей навстречу свой обруч.
* * *
Мама ведёт Яну по тропинке к их дому — от станции минут двадцать ходьбы. Мимо бараков и деревянных домишек с палисадниками, с гераньками на подоконниках. Мальчишка в голубом дамском пальто, подпоясанном ремнем, в солдатских сапогах, катит по дороге ржавый обруч, шмыгая мокрым носом. Это Толик Лучкин, сын продавщицы Нади. Он будет катать обруч до шестого класса, и еле ползти на тройках, и тонуть в соплях, и тётя Надя будет рыдать над весами, поливая печенье и пряники горячим солёным дождём слез по поводу нерадивого Толика.
А потом она пошлёт Толика на лето в Крым, в санаторий — лечить хронический насморк, и там случится с ним чудо. Он не только излечится от соплей, но вернётся вдруг таким красавцем, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Вроде бы и Толик, и не Толик. И все девчонки в школе будут по нему помирать, а Яна даже посвятят Толику стой первые в жизни стихи, где будут такие строчки:
Но когда ты в ноябрьском парке Грустно бродишь, меня ожидая, Первый снег вдруг становится жаркой Тополиной метелицей мая.
Это будет враньём, поэтическим вымыслом. Толик никогда не поджидал в парке ни Яну, ни какую-либо другую девчонку. Ни в мае, ни, тем более, в ноябре. Толик Лучкин теперь просиживал всё своё свободное время в Павильоне Тихих Игр, где и в мае, и в ноябре, и даже в январе /павильон не отапливался /собирались любители шахмат. В Ялтинском санатории Толик не только излечил насморк и стал писаным красавцем — он научился играть в шахматы.
Потом Толик получит разряд и окончательно помешается на шахматах — будет ездить на соревнования, олимпиады, расти и совершенствоваться, про него начнут писать в газетах, и когда через много лет Яна случайно встретится с ним, он будет уже знаменитостью, международным гроссмейстером.
Уставший от славы и от солнца /по капризу судьбы встретятся они как раз на пляже в Ялте/, облысевший и опять потерявший свою чудесную красоту Толик будет лениво просматривать «Литературку», отбиваясь от жужжащих вокруг «любителей». На нём будут чёрные сатиновые трусы и клетчатый носовой платок на голове с торчащими рожками завязанными уголками. Рядом дебелая матрона-жена будет вязать ему свитер, а Толик — покорно подставлять голую спину для примерки.
— Плавки б мужику купила, клушка! — проворчит соседка Яны по номеру, — И кепочку нормальную… Везёт этим клухам! Небось барахла вагонами тащит из-за бугра. И такой мужик интересный!
А Яна будет смотреть на Толика и видеть, как он катит по улице обруч, шмыгая носом, как сквозь его замёрзшие оттопыренные уши розово просвечивает солнце, как ревёт за прилавком тётя Надя и как она, Яна, и ещё две девчонки, коченея от холода, прильнув к замёрзшему окну «Павильона Тихих Игр», любуются чудесной красотой Тольки Лучкина, разыгрывающего очередной дебют. Всё это вспомнит Иоанна спустя много лет на Ялтинском пляже и почему-то раздумает подходить к Толику, а отправится с соседкой по номеру в парикмахерскую делать маникюр. И почему-то мысль, что эта матрона со спицами — невестка их тёти Нади — будет особенно нестерпимой. А потом она будет, встречая в газетах его «шахматные прогнозы», представлять себе его голую спину с нашлёпкой недовязанного свитера.
Мальчишка обдаёт их грязью и удирает, путаясь в полах голубого пальто и гремя обручем. Мама даже не оборачивается. В руках по чемоданищу, за спиной — рюкзак, а она летит, будто крылья в руках, крылья за спиной. На щеках — два жарких пятна — огонька. Белый призрак отцовского письма в нашем почтовом ящике манит её, подхватывает, и она бежит за этим призраком, не разбирая дороги, как Толик за своим обручем.
— Дурак! — кричит Яна ещё незнакомому Тольке Лучкину. И спешит за мамой. Мимо длинного одноэтажного барака с большими окнами — здесь она проучится семь лет, мимо тёти Надиного магазина, за которым прячется домик, где живёт её Люська, ужасная, вся от бурых косм до грязных пяток со знаком минус, запретная и обожаемая её Люська. В Люськином дворе сушатся пелёнки — братишкины. Через три года они с Люськой возьмут его катать на самодельном плоту и едва не утопят в пруду. Потом он поспорит с Яной на тысячу рублей, что никогда не женится, потом поступит в Суворовское, а потом, лет через двадцать, судьбе будет угодно, чтоб в один день подошла у них очередь на «Жигули». И у Яны не будет сомнений, что коренастый майор с портфелем — Люськин брат Витька /у Витьки под правым глазом родимое пятно с пятак/. И не будет сомнений, что нервная вертлявая дама — «Только вишневый, слышь, вишнёвый, лучше уж завтра придём!.». — его законная супруга, а значит, что тысячу рублей сейчас самое время с него получить.
Иоанна будет великодушна и просто спросит у Витьки про Люську. Он ответит, что Люська второй раз замужем, кажется, удачно, что у неё дочка, и что работает она в КБ на заводе.
Люська — чертёжница! Всё равно что представить себе бешено тарахтящую иглу швейной машинки за вытаскиванием занозы из пальца.
Окажется, что живёт теперь Люська в десяти минутах ходьбы от неё, и Иоанна запишет номер её телефона.
Иоанне достанется серый автомобиль, и Витьке серый, и остальной очереди. Им объяснят, что вся партия — исключительно «серая мышь».
Люське она так и не позвонит.
Но всё это будет потом…
Поворот к дому. Над огородами стелется дымок — жгут ботву от убранной картошки. За огородами — пруд, ива с поржавевшей осенней листвой, полоска луга. Дальше, насколько хватает глаз — лес.
Направо — их дом. Они идут по тропинке, выдирая ноги из хлюпающей грязи.
Какой он красивый, их дом! Высокий, до неба, открытый семи ветрам, свежевыкрашенный самой немыслимо яркой розовой краской. Потому что до смерти надоели маскировки и затемнения, и не надо бояться бомбёжек. Скоро жильцы вернутся — с фронта, из эвакуации, и дом встретит их в этом дерзком, ошеломляющем, экзотическом и праздничном наряде. Они расселятся по квартирам, пахнущим масляной краской, и всё у них будет — работа и отпуска, любовь и ссоры, болезни и выздоровления, падения и взлёты… Будут умирать старики и рождаться дети. Дети будут лежать в колясках под окнами под присмотром всё тех же старушек, потом играть в песочнице под тремя берёзами, потом им разрешат бегать за огороды к пруду, потом пойдут в школу… Будет — было… Она вернулась к тебе, старый дом. Из прошлого и из будущего. Дом ждал её. И ждал тех, кто вернётся из прошлого в прошлое. И тех, кто не вернётся никогда.
Мамины шаги всё медленней. У подъезда ей навстречу кидается какая-то тётка, обнимает, ахает, потом тормошит и Яну.
Яна вырывается, берётся за массивную ручку, выкрашенную, как и сама дверь, коричневой масляной краской. Она ещё липкая, эта краска, на двери выпуклый ромб.
Дремучие двери…
Яна входит, и внезапная темнота. Она тонет в ней, барахтается, захлёбывается, слепо тычась во что-то твердое и холодное.
ПРЕДДВЕРИЕ
Трещит проектор. Яна барахтается на полу меж кресел просмотрового зала, и тётя Клава из вечности грозно свистит в милицейский свисток. Яна замирает в страхе, в щеку упёрлась холодная ножка кресла, но шевельнуться нельзя. Перед глазами — край светящегося экрана-простыни и две пары сандаликов.
Плёнку склеили. АХ повествует о третьей тяжкой болезни отрока Иосифа — оспе, и снова слезно молится Всевышнему Екатерина, и вновь молитвы услышаны, смерть отступает. Кто-то приносит выздоравливающему потрёпанную книжицу Толстого, только не Льва, а совсем другого, про упырей, вурдалаков и вампиров, что, впрочем, одно и то же.
— Все они вампиры, — вдруг пришёл к выводу Иосиф, — Все богачи. Они живут за счёт народного труда и пьют у него кровь. И ничего не боятся, потому что весь мир на стороне богатых. Даже церковь.
