Владимир Булат - Лишь бы не было войны!
основные темы нашего полуденного выпуска новостей…
Ганс убавил громкость и спросил Харальда:
— Вы собираетесь посмотреть казнь на Александер-плац?
— Нет. По телевидению ведь покажут.
— Неравноценная замена.
— Вальдемар, Ганс приглашает нас на карнавал в свое поместье. Сегодня вечером.
Мы еще успеем домой и купим по дороге пишущую машинку для Ингрид.
— Да он тут все рассматривает с таким удивлением, — усмехнулся Ганс, — как будто
там у них ничего не глушат, — и снова прибавил громкости:
— Наш гость сегодня вице-президент Американской лиги борьбы за права негров Фата
Мара, некогда бывший бенинским студентом в Московском Университете Дружбы
Народов имени Патриса Лумумбы. Скажите, Фата, о вашем самом сильном впечатлении
от Советского Союза.
— Моим самым сильным впечатлением от Советского Союза было полное отсутствие в
этой стране негров. Вначале я думал, что так обстоит на самом деле, однако
вскоре я убедился, что стал жертвой советской пропаганды. Значительное
количество расовых топонимов на территории России: Белоруссия, Белгород, Белая
Церковь — и, с другой стороны, Черная Речка в Ленинграде (где, кстати, расистами
был злодейски убит эфиопский поэт Сандра Пушкин), Чернигов, Черновцы и другие —
ясно указывает на наличие в СССР значительной негритянской массы, что тщательно
скрывается официальной советской идеологией…
Мы уже собрались уходить, когда в акустическую ворвался полный офицер и заорал
раскатистым голосом:
— Хальт! Посторонние в акустической! К стене! Руки вверх!
Не успел он нас как следует рассмотреть, Харальд ловким движением тигра кинулся
к окну, распахнул его и, не раздумывая, прыгнул. Я, скорее инстинктивно, чем
осознано, последовал за ним. Мы прыгали с высоты второго этажа, но на наше
счастье под окном высился обширный сугроб рыхлого снега. Я больно ушиб лодыжку
и, мельком повернувшись в сторону окна, увидел, как офицер, сияя эполетами в
лучах появившегося на краткий миг из-за снеговых туч солнца, прыгает за нами.
Харальд кивнул мне и бросился к машине. Но прежде надо было обогнуть длинный
гараж и перелезть через двухметровую каменную ограду. Офицер у нас за спиной
орал как резаный и явно желал поднять тревогу. Из окон соседних корпусов уже
выглядывали любопытные служащие. Бегущий впереди меня Харальд выглянул из-за
гаража и остановился — у ограды прохаживался патруль: ветер был в нашу сторону,
и они, видимо, еще не слышали воплей нашего преследователя. Офицер, размахивая
пистолетом, приближался.
Тогда Харальд вынул из кобуры свой "люгер" и выстрелил в воздух — сухой треск
разнесся по округе, и с дерева, под которым в этот момент пробегал офицер,
взлетело на удивление много птиц. Офицер остановился и тоже выстрелил в воздух.
Это был какой-то условный знак, после которого преследователь и преследуемые
пошли навстречу друг другу. По мере того, как офицер приближался к нам и
разглядывал наши лица, лицо его (очень похожее на лисью морду) скривилось в
зловещую улыбку-гримасу.
— Кампенгаузен, мальчик мой! — воскликнул он, когда мы подошли поближе. — Какой
тролль занес вас на секретный объект?!
— Господин оберштурмбанфюрер! мы с кузеном зашли к старому приятелю, который, не
покладая рук, трудится на рубежах безопасности Рейха.
Было видно, что Харальд испугался не менее моего, но в его голове уже
проскальзывали нотки легкой иронии.
— А как же вы, черт бы вас взял! прошли через пропускной пункт?! — "люгер"
офицера был все еще нацелен на нас.
— Я сообщил им наш тевтонский пароль, знанием которого обязан вашим урокам,
господин оберштурмбанфюрер.
— А известно ли вам, герр Харальд фон Кампенгаузен, — будучи сыном лавочника, он
скривил губы на слове "фон", — что я вправе задержать вас и вашего, — он кивнул
на меня, — кузена, препроводить вас под караулом на Принц-Альбрехт-штрассе, где
вы и будете в обществе масонов и гомосексуалистов дожидаться решения вашей
судьбы военным трибуналом СС?
По лицу Харальда я понял, что такая перспектива весьма вероятна. Но сам Харальд
и не думал сдаваться:
— Общество масонов и педерастов в сто раз горше гильотины, господин
оберштурмбанфюрер, а посему я сочту моим долгом истинного арийца сообщить
следователям гестапо кое-какие подробности, касающиеся морального облика
отдельных преподавателей нашей прославленной Академии танковых войск СС, дабы
мое заключение было скрашено приятным обществом одного из них.
— Вы на что намекаете, курсант Кампенгаузен? — офицер явно забеспокоился. Штаны
галифе вносили в его образ пятидесятилетнего служаки какое-то ребячество.
— Я намекаю на ваше явное неравнодушие к кварталам Кройцберга, а особенно к
тамошним заведениям, существование которых объясняется слабым расовым сознанием
некоторых членов нашего общества, и посещение которых ни в коем случае не
простительно офицеру СС, господин оберштурмбанфюрер. Если я пострадаю, для вас
это тоже так просто не сойдет.
— Вы мерзавец, Кампенгаузен, — отозвался после некоторого раздумья офицер. — Я
понял это в тот самый момент, когда увидел вашу наглую физиономию за партой в
Шенвальде. Вы думаете, что вашей баронской крови все позволено! Что ж, на сей
раз ваша взяла… но я отомщу вам, я вам жестоко отомщу! Вы у меня будете живым
хронометром на всех моих лекциях до самого Дня Рождения Гитлера! Не забывайте,
что я подписываю вашу характеристику! Убирайтесь отсюда!
— Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер!
— Хальт! А что это ваш кузен в парадной форме нашей Академии, но я что-то не
припомню его физиономии? Вы с какого курса, милейший?
— Он… — Харальд на минуту замялся, — господин оберштурмбанфюрер, он из
России…
— Фольксдойче? — офицер растерялся не менее Харальда.
— Так точно, господин оберштурмбанфюрер!
— Помните, молодой человек, — это офицер сказал уже мне, — что всякий немец,
живущий в России, является знаменосцем национал-социалистической революции на
Востоке, живым свидетельством всепобеждающей силы Тевтонской Идеи и Германского
Гения!.. Не знал я, Кампенгаузен, что у вас родственники за пределами Рейха.
— Господин оберштурмбанфюрер, вы можете прочесть это в моем деле, где я еще
полтора года назад указал, что мой дядя женат на русской.
— Убирайтесь к чертям, Кампенгаузен, не злите меня!
— Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер!
Мы уже въехали на машине в черту оживленного движения и городской жизни, оставив
позади полусельские предместья Гросс-Берлина, когда Харальд заговорил о
происшедшем:
— Старый служака, неудачник, ему всегда достается от начальства. Это, как ты
догадался, наш преподаватель Национал-социалистического мировоззрения…
буквоед. Соль моих реплик в том, что я цитировал его же лекции, особенно по
поводу масонов и гильотины: это его любимая тема. На каждом занятии он
рассказывает одну и ту же историю, давно ставшую легендарной, как один
асоциальный тип предпочел бегству на загнивающий Запад явку с повинной в гестапо
и на эшафоте, самоотверженно укладываясь под нож гильотины, заявил, что лучше
секунду жить в арийской стране, чем всю жизнь прозябать на загнивающем Западе. У
нас даже шутили, что если на экзамене пересказать ему эту захватывающую историю,
то полдела будет сделано.
— А что такое живой хронометр?
— Как у вас в школах наказывают учеников?
— Больше орут, и вообще в основном моральное воздействие: в сельских школах лет
пятнадцать назад был обычай выставлять провинившихся на общее осмеяние на
линейке младших классов.
— Э, вы еще не знаете настоящих наказаний! Правду, значит, говорил наш
преподаватель расовой психологии: славяне рыхлы и женственны, они — природные
диалектики, склонные скорее к болтовне, чем к активным действиям… Человек,
наказанный "живым хронометром", должен, стоя слева от кафедры под кабинетными
часами, причем спиной к ним, отсчитывать по секундам все сто двадцать минут
лекции и при этом еще улавливать тему лекции. И не дай бог, ты ошибешься на пять
секунд!
— М-да, не балуют вас… У нас преподаватели до такого не додумываются. Зато мы
должны выслушивать все их частные мнения и хотя бы для вида с ними соглашаться.
Один очень любит хвастаться, что в его семье автомобили были с 1909 года, только
во время войны автомобиль конфисковали и выдали расписку, по которой…
