Владислав Русанов - Гонец московский
– Так вот для чего ты в княжий терем напросилась со мной? – догадался Никита. – На красоту поглазеть захотелось?
– Дурак! – ответила девчонка и отпустила его рукав.
Парень даже понадеялся, что она развернется и уйдет домой, к дядьке и деду. И тут же ему стало стыдно. Обидел ни за что ни про что. Но просить прощения он не захотел. Так и шагал молча до самых ворот.
Внутри крепости, в тени стен, не было той суеты, что на торгу или посадских улочках. Именитые люди и купцы передвигались степенно, вразвалочку. Каждого сопровождали один-два человека из чади[38]. Ходило много воев – без доспеха, но при мечах. Они сердечно приветствовали Любомира Ждановича и сурово поглядывали на Никиту: кто таков и почему сюда заявился?
Стало попадаться много монахов, спешащих по делам. Одни вели трудников[39], груженных мешками и корзинами, другие шли сами по себе. Никита вспомнил рассказы Горазда о монахах из земли Чинь, посвящавших всю жизнь совершенствованию боевых искусств, и улыбнулся, представив ну вот хотя бы того сутулого, с жиденькой рыжеватой бородкой, прыгающего по монастырскому двору с длинной палкой или широким кривым мечом в руках. Еще раз представил и прыснул в кулак. Любомир обернулся и покачал головой, хотя глаза старого дружинника смеялись. О чем он подумал, интересно?
А вот и княжеское подворье. В воротах, опираясь на рогатины, скучали десяток стражников в бахтерцах[40]. Увидев Емельяна с Любомиром, они подтянулись, расправили плечи. Никиту с Нюткой пропустили беспрепятственно.
Подбежали отроки[41], приняли поводья коней.
– Посидите тут пока, – Любомир кивнул на бревно, проложенное вдоль стены молодечной[42], а сам одернул полукафтанье и скорым шагом направился в терем.
Емельян Олексич на прощание окинул парня презрительным взглядом и гордо удалился в сопровождении верного Мишки.
Никита прислонил посох к стене. Присел. Нютка примостилась вроде бы и рядом, но так, будто бы она сама по себе. Натянула кожушок на колени, съежилась, будто замерзший воробышек.
По двору туда-сюда сновали дружинники и чадь. Пронесли десяток корзин со стрелами. Двое мальчишек пробежали вприпрыжку, держа на плечах палку, через которую перекинули кольчугу. Въехала телега, укрытая рогожей. Ее подогнали к пристройке в глубине и принялись вытаскивать освежеванные туши баранов.
Пожилой, дородный воин – видно, боярин не из последних – долго заставлял отроков водить по кругу огромного серого в яблоках коня с длиннющей гривой и челкой до ноздрей. Придирчиво осматривал копыта и опять требовал провести рысцой. Никита так понял, что боярину казалось – конь прихрамывает на левую заднюю, но вот выяснить причину никак не получалось.
Холодало.
Конечно, по сравнению с тем, чтобы в середине снежня держать равновесие на столбе, даже жарко, но все равно дрожь пробирает. Нютка и вовсе начала выстукивать дробь зубами.
«Да где же этот Любомир? Куда подевался? Вдруг про нас забыли? Так и просидим до сумерек, а после попробуй уйди – сразу выяснять начнут, что да как…»
И тут появился седой дружинник.
Улыбнулся, помахал Никите рукой:
– Идем, тверич! И ты, красавица, тоже!
Парень с девкой поднялись, подошли к крыльцу.
– Кличут-то вас как? – прищурился Любомир.
– Никитой меня зовут.
– А я – Нютка.
– Анна в крещении?
– Ну да… Только все Нюткой кличут. И тятька, и мамка, и деда, и…
– Ладно. Годится, – дружинник посторонился, пропуская гостей под резную притолоку, прямиком в просторные сени. – Палку свою можешь тут оставить. И котомку тоже. Да не бойся! Не украдут! До сих пор у нас такого не водилось.
Никита пожал плечами. Не украдут так не украдут. Приходится доверять слову. Хотя… Посох-то что? Сущая пустяковина. Всегда в лесу можно найти подходящий ствол орешника. А вот течи жалко будет, коли пропадут. Работа чужедальних мастеров, вряд ли кто-то здесь способен выковать нечто подобное.
Прислонив посох в углу и пристроив тут же котомку, Никита одернул рубаху, поправил поясок, сгоняя складки за спину. Пятерней разгладил волосы. Нет ли грязи на щеках, а то как он будет выглядеть перед княжьими очами?
Нютка топталась на месте, озабоченно разглядывая перемазанные бурой глиной лапотки. Очень ей не хотелось наследить в чистых горницах княжеского терема.
– Довольно прихорашиваться! Пойдемте, что ли?! – усмехнулся Любомир. Толкнул дверь.
Они оказались в гриднице[43]. Огромной, на взгляд Никиты, хоть конем скачи. Сколько же дружинников могло поместиться по лавкам вдоль длинных столов, которые сейчас стояли пустыми?! В кованых светцах горели всего две лучины. Их отсвет падал на лица четверых людей, стоявших друг напротив друга. Вернее, трое стояли, а один сидел.
Это и есть князь, догадался Никита. Кто еще может сидеть в тереме, когда прочие почтительно стоят?
Молодое лицо – внук Александра Невского еще двадцатое лето не встретил – Ивана Даниловича обрамляла короткая русая бородка. Одевался московский князь просто: темная ферязь тонкого сукна, чуть тронутая серебряным узором на груди, невзрачные сапоги. Волосы перехватывала кожаная лента без следов вышивки или тиснения. Он сидел ссутулившись, опустив подбородок на кулак руки, упирающейся локтем в колено. Обведенные темными кругами – свидетельство усталости и недосыпа – глаза смотрели внимательно и цепко.
За его плечами замер устрашающих размеров боярин. Рост – косая сажень, а в плечах немногим меньше. Объемистое брюхо натягивало бархатный охабень с бобровым воротником. Шапка из куньего меха лихо заломлена на правое ухо. На широком поясе боярина висела кривая сабля и тяжелая граненая булава. Несмотря на прохладу, царившую в нетопленом тереме, на лбу его блестела испарина.
Напротив них понурились старые знакомцы: Емельян Олексич и Мишка. Молодой боярин успел сменить изгвазданную одежду на чистую, но более скромную. Без узоров и вышивок, без золота и серебра. Он мял в руках шапку, а Мишка старался и вовсе спрятаться в тень, сжаться, съежиться, стать махоньким, будто комарик.
Любомир громко откашлялся, привлекая внимание.
– А! Это ты! – пророкотал дородный боярин таким густым и глубоким басом, что, казалось, затряслись потолочные балки. – Давай-кось сюда этого героя!
Дружинник вывел парня с девчонкой на середину гридницы.
– Это и есть Никита. Ученик Горазда-отшельника. А с ним девица Анна. Кем ему приходится, не знаю, но была с ним и свидетельствовать может, – представил их седобородый.
– Это ты, что ли, моего Емелю отлупил? – сдвинул кустистые брови великан. – Простой палкой? Так ли было, как этот олух сказывает? Отвечай немедля!
Никита поклонился, как того требовали правила приличия. Откашлялся:
– Истинная правда. Бился я посохом супротив меча в руке этого боярина молодого.
– И победил?
– Победил ли, не мне судить. Вот Любомир Жданович может свое слово молвить. Он тоже там был и все видел.
– Ишь ты! Скромняга. Оно верно, скромность отроков украшает. Ты скажи, огрел Емельяна по спине или нет?
– Огрел, – не стал спорить Никита.
– А после рожи непотребные корчил и всячески ломался, аки скоморох на площади?
– Рожи не корчил. Бился так, как учен был, – твердо отвечал парень.
– Кем учен? – Боярин чуть-чуть наклонился вперед, но показалось, будто эта громада сейчас обрушится и похоронит под собой и князя, который слушал, не проронив ни слова, и всех прочих.
– Дядькой Гораздом.
– А рожи не корчил?
– Нет.
– А вот Емельян утверждает, что корчил. И дразнился. И Мишка-отрок то подтверждает.
Никита вздохнул. Чего тут возразить? И почему Любомир молчит?
– Из-за чего хоть сцепились-то? – устало произнес дородный боярин.
Парень сжал зубы.
«Спроси своего Емельяна! Пускай расскажет, как честной народ плетью охаживал!»
– Что молчишь? Ответствуй, коль на суд княжий явился!
– Этот боярин молодой, – пискнула Нютка, – плеткой дрался! И конем чуть не стоптал!
Испугалась, зажала рот двумя ладошками.
– Ах вот как?! – загремел великан. Лицо его налилось кровью. – Емельян! Было аль нет? Сказывай!
– Ну… – промямлил Емельян, еще ниже опуская голову.
– В глаза смотри! И сказывай! Было?
– Было…
– Ах ты ж крапивное семя! – Боярин сжал кулаки. – Правда это? Любомир, ответствуй!
– Правда, – кивнул дружинник.
– Почему не воспрепятствовал?
– А не успел! Виноват я, Олекса Ратшич! – Любомир развел руками. – Горяч Емельян не в меру. Верхом вперед вырвался. Я окликнул его, да он не услышал, видать. Что ж мне, прилюдно догонять его было, с коня стаскивать, стращать гневом княжьим и родительским?
– И надо было!
– Тогда виноват. Наказывай меня, Олекса Ратшич, прежде Емельяна.
– И накажу…
– Только я подумал… – осторожно вставил дружинник.
