Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого
И меньшевик Гольцман: нота – провокационная выходка, но мы верим Исполнительному Комитету!
И – внеочередный балтийский матрос, не снимая чепчика с ленточками:
– Я к вам – представитель войск, восставших против Временного правительства! Мы требуем отставки Милюкова! Или наше министерство или гражданская война!!
В зале – разноречивый рёв. И прочёл кой-как сбитые фразы резолюции, будто бы принятой войсками на Мариинской площади. Не поймаешь, что такой резолюции не было, – а в зале начинается раскачка, размах, не предвиденный президиумом: этот Совет, пожалуй, непрошенно начнёт решать? Невообразимый шум.
– Назовите ваше имя! Кто вы такой?
Не объясняет.
Но Станкевич предвидел, и, подготовленный им, выступает солдат из Исполнительной комиссии:
– Хорошо, мы свергнем правительство, а кто заменит его? Мы? Так у нас руки дрожат, и ещё как задрожат. Нет, не надо нам строить карточных домиков, которые сдунуть будет ещё легче, чем Николая II. Не надо нам азартной игры.
И аплодируют ему шумно, опять зал повернулся. Успех.
Но сейчас же полез анархист:
– Немедленный захват власти! Немедленная социальная революция! Есть исторические примеры! Нельзя ждать ни минуты!
И опять большевик:
– Сегодня мы ещё можем бороться с Милюковыми, а завтра их силы могут вырасти!
Тут как бочку масла на взволнованное море, выпустили от Исполкома Бройдо. Этот сперва по ветру: Милюков не понимает положения вещей, и идёт вразрез с желаниями революционной демократии, он имеет в виду интересы буржуазии, а не рабочего класса. А вот и против ветра: но если мы возьмём власть в свои руки, не внесём ли мы раскол в демократию? Ведь с нами – не весь народ, часть народа против нас, а другие слои сейчас с нами, но отвернутся от нас, если мы восстанем? И это неправда, будто сегодня воинские части хотели занять дворец и арестовать правительство. Не было такого. А если б это случилось – это было бы преступлением против демократии.
Чхеидзе, который уже и с Исполкомом не справляется, не то что с двухтысячным Советом (а ещё вызывали его и наружу, к толпе на набережной), пытается наставить ослабшим голосом: Исполнительный Комитет должен теперь ехать на совещание с правительством. Ещё записано сорок человек – но мы не можем уже обсуждать. А вы сейчас разойдитесь по городу – повлияйте на революционные массы, пусть будут готовы к борьбе, если она понадобится. Но пусть будут уверены, что Исполком предпримет всё. А завтра мы соберёмся, обсудим.
Президиум потянулся уходить, а закрыть собрание предоставили Скобелеву. У него глотка сильная, но большевики громче:
– Продолжать собрание!
– Предлагаем избрать председателем товарища Ленина!
Которого тут и нет, – но новый взрыв рёва!
Такого случая ни разу не было на Совете от первого дня революции. Скобелев:
– Призывать к гражданской войне – преступление против свободы народа. Собрание объявляю закрытым до завтра.
Крики:
– Нет! Продолжать!
А ещё ж и с набережной гул, и там не расходятся!!
Собрание распадается на множество мелких митингов. Большевики выскакивают на возвышение. Сейчас соединят и продолжат Совет?
Как же это легко поджигается!
Выскакивает всё тот же Каплан:
– И что? Это будет обман России! Вы тут вынесете решение – а Россия будет думать: решил Совет рабочих депутатов?
Кто из зала и потянулись, потянулись на выход, не хотят без президиума.
Кто: – Наш долг идти на улицу, к революционному народу!
Большевики неистовствуют:
– Идите торговаться!
– Лакействуйте!
– Сговаривайтесь с Милюковым, как обмануть народ!
Кто вываливал вон, кто сплачивался в кучки, кипеть.
Всё смешалось.
61
Войска с Мариинской площади ушли, но площадь нисколько не успокоилась, напротив. Остались тут все взбудораженные, кто набрались при войсках, и начатый митинг с первомайской трибунки перед дворцом уже не утихал: всё время густилось несколько сотен слушателей вокруг – и на помосте сменялись ораторы самые пёстрые, держась для верности за рейку, прибитую как перила. И в тон тому, как больше всего спорили о войне, – кружились в вечереющем солнце перед дворцом голуби, голуби, всё менее находя себе тут покоя и свободного места на мостовой, тревожно воркотали, усеивали края гипсовых ваз при крыльце, ущерблённых февральской стрельбой.
Солдаты, которые порознь, не во власти своих вожаков и плакатов, – сплошь разумно рассуждали: „Конечно, войну никак бросать нельзя, мы всегда за победу.”
Но за эти часы не только по соседству – весь город уже знал о войсковом выходе на площадь, и с разных концов вливались сюда люди стайками. Ушли полки – но тут возмещались петроградским жителем всех возрастов и одежд, – и уже снова площадь заливали тысячи, из края в край ничего не слышно, и там и сям образовывались свои группки и возвышались свои ораторы – кто на выкаченной бочке, принесенном табурете, кто на козлах пролётки терпеливого извозчика, а кто половчей – и взлезая по фонарным столбам.
И от кучки до кучки и дальше по площади, за спиной облегчённо-грациозного Николая I, прокатывались только „ура” и „долой”, „ура” и „долой” – а сами страстные доводы гасли там накоротке.
Это был незапамятно небывалый самочинный народный мирный сбор: в февральские морозы больше бегали, глядели, поджигали и тушили, или тащили людей, вещи. Сегодня не было у толпы ни дирижёра, ни вожака, ни возглавителя – но один-то возглавитель мысленно реял постоянно перед всеми жителями революционной России: конечно, Керенский! Вот ему бы тут сейчас появиться с увлекательным словом! И вот за ним бы сейчас все повалили согласным валом!
И из ближней ко дворцу толпы составили делегацию из офицера, студента, двух штатских: идти во дворец, узнать, где Керенский, телефонировать ему, звать его срочно! Даже удивительно было, что он до сих пор не появился сам.
Сменилось на трибуне ещё два оратора, и спорили внизу по соседству, в толпе. Да из военных никто не высказывался против войны, а только против министерских тайн и за ясность целей, зато уж штатские и дамы все были за войну до решительного победного конца. Уж таков становился на площади состав толпы, что и спора настоящего не было, а всё больше за правительство. И очень жалели Милюкова, подвергшегося такой несправедливой атаке.
Вернулась депутация из дворца, и офицер, поднявшись на помост, объявил: Керенский – тяжело заболел, лежит в постели, на митинг приехать не может. Но просит граждан сохранять спокойствие и верить, что Временное правительство стоит на страже свободы. Наш дорогой министр передаёт всем собравшимся – привет!
Большое разочарование, хотя и доля очарования от дорогого министра.
За эти часы уже не первая депутация ходила от толпы во дворец – звать выйти Милюкова, или князя Львова, или кого-либо, кого-либо из министров. И как досадно: вопреки всеобщему представлению, что Мариинский дворец – резиденция правительства, – за весь день ни один министр не появился.
Около шести часов вечера с Морской вышла новая солдатская колонна, без музыки и без оружия. Нестройно пели марсельезу, перестали. Это оказался опоздавший к сбору батальонов – Павловский. Он шёл почти без единого офицера и Довольно расхлябанно. Впереди несли „Долой захватную политику Милюкова!”, „Да здравствует мир без аннексий и контрибуций!”.
Пришёл – а ему на площади уже и места нет, так залито. Всё же нашёл, стал боком ко дворцу. И настолько не было вида военного строя, что публика легко к нему притискивалась и спрашивала: зачем пришли? и почему им нота Милюкова не нравится? и неужели они хотят отдать Россию немцам? Павловцы отвечали нескладно. Отдать немцам? – никак, никто не хочет. Чего в этой ноте? – ни один разумно не ответил. А что такое „аннексии”? – ни единый не знал.
А с трибунки не успевали выступать. Взобрался маленький, лет сорока, почти горбатый Алексинский, бывший член 2-й Государственной Думы, и больше к павловцам:
– Я только что прибыл из Франции. Я видел ту радость, которая охватила французскую демократию в дни нашего переворота. Рабочие говорили: „Теперь мы спокойны, ваше дело в верных руках.” А если б они увидели сегодняшнюю картину на этой площади? Такого удара от русской демократии они не могли ждать. Как же могут русские солдаты идти под такими лозунгами? Позор и тем, кто приходил, и ещё больше тем, кто их приводил! Но я надеюсь, что этот тяжёлый кошмар скоро рассеется. Надо думать не только о себе, но и о судьбах мира. Ваши сердца от революции должны стать гранитными! Я призываю вас к национальной чести! Вот вы поёте марсельезу – а какое право вы имеете её петь, если пойдёте против Франции?
Гражданская толпа всё время шумно одобряла Алексинского. А выступил большевик, что нельзя Алексинскому доверять, он печатается в буржуазных газетах, – не имел успеха, согнали его свистом.
