София Мак-Дугалл - Граждане Рима
— Уведите ее. Позаботьтесь, чтобы с ней хорошо обращались. Но только уведите ее поскорее.
И это было сделано на удивление быстро и безжалостно, как будто практиковалось уже сотни раз, хотя все еще долго слышали, как Туллиола зовет на помощь и рыдает в коридоре.
Макария наконец обмякла в объятиях Фаустуса, стараясь перевести дыхание. Фаустус надеялся, что за неимением прочего она простит его, поскольку у нее не было сил спокойно уйти, кто-то должен был постоянно утешать ее. Подобно любому человеку, которого предали, он чувствовал, как мучительная боль проникает в него, вроде первых приступов озноба при болезни, мышцы ослабли, по коже пробежали морщины; он уже предчувствовал, что этого удара ему не перенести. Но с Макарией все было в порядке, и это главное. Главное, что наступило облегчение. Фаустус действительно чувствовал его.
Варий поспешно отошел в дальний конец зала, по возможности дальше от остальных, и рухнул в кресло. На мгновение он закрыл лицо руками, но потом отнял их, по-прежнему исполнительный и собранный.
Фаустус, превозмогая себя, пробормотал:
— Итак, Варий, мы поговорим позже, но, может быть, мы в состоянии сделать для вас что-то прямо сейчас?
Варий встал:
— Да, мне нужно повидать родителей.
— Конечно, я это устрою, — мрачно сказала Макария, утирая слезы и выпрямляясь. — В синем кабинете есть дальнодиктор.
Варий почувствовал и подавил опасливое нежелание идти с ней. Когда они были уже в дверях, Марк бросился за ними, чувствуя, что между ним и Варием осталось что-то недосказанное, очень важное, хотя он и не знал, что именно.
— Варий, — повторил он с мукой в голосе.
Варий резко обернулся и положил руку на плечо Марка, нежно, но в то же время словно отталкивая его.
— Послушай, — сказал Варий, голос его звучал сурово, чтобы скрыть дрожь, — просто не верится, что с тобой все в порядке. Это замечательно, и мне хотелось бы поговорить с тобой. И спасибо тебе, потому что, полагаю, ты вернулся из-за меня. Не знаю, как тебе это удалось, хотелось бы услышать, и, полагаю, я тоже мог бы рассказать… что я тут делал. Но пока еще рано. Обо мне не волнуйся, со мной все в порядке, просто я пока не могу с тобой встретиться, вот и все.
Он поднял руку, снова опустил ее, что-то вроде дружеского похлопывания, и вышел.
Позже, когда Клеомен тоже ушел, Фаустус подумал, что не станет теперь ложиться, только не в эту постель и только не после этого.
— Пошли, Марк, — сказал он, — тебе еще многое надо мне рассказать. Лучше разобраться во всем, не откладывая, — и поспешно увел его за собой.
Уна и Сулиен остались ждать в утренних сумерках. Появились рабы, предлагая им лечь или принять ванну, старательно выманивая их из зала, отчего они почувствовали себя неуютно, словно зараженные, но не хотели уходить, пока не вернется Марк. Они попытались завести разговор о том, как странно оказаться здесь, о том, что будут теперь делать, но слишком устали — казалось, усталость эта копилась неделями. Уна снова безотчетно прилегла на расшитую кушетку. Сулиен сполз с кресла на шелковое покрывало, опустив голову на сиденье, как на подушку, подложив руки.
Вернулся Марк и поцеловал Уну в щеку сквозь волосы. От внезапного пробуждения она дернулась и тихонько вскрикнула, но тут же в ответ поцеловала Марка, и они рассмеялись. Приподняв ее на руках, Марк сказал:
— Пошли, не можешь же ты всю ночь проспать здесь.
— Уже утро, правда? — Она села и посмотрела на серое небо, действительно окрасившееся желтизной. — Где Сулиен?
— Я уже нашел ему комнату. Я вернулся за тобой, мне хотелось… побыть с тобой наедине.
Они вышли в коридор, где стены были расписаны золотыми деревьями, а длинные шпалеры окрашены киноварью и малахитовыми узорами.
— Я правда не хочу спать во дворце, это ужасно, — все еще полусонно произнесла Уна.
— Знаю, — печально ответил Марк, — мне никогда не нравилось приезжать сюда.
— Не нравилось? — спросила Уна и с любопытством посмотрела на него. — Что-нибудь не так?
— Нет, все так. Хороший дворец.
Уна поняла.
— Ах, да, — спокойно сказала она. — Все дело в императоре.
Марк вздохнул, молча пообещав себе и ей: это ненадолго. Хотя дядя и выглядел намного старше своих лет, он оправится, у них впереди еще так много времени.
— Да, он изменил свое завещание.
— И теперь ты наследник?
Марк кивнул.
— И конечно же, вы с Сулиеном отныне свободны. Я с ним уже договорился.
Уна замолчала, хмурясь и задумчиво поглаживая его пальцы. Возможно, она слишком устала, чтобы понять все значение этих слов. Она сознавала присутствие рабов во дворце: как они просыпаются в отведенных им комнатушках, шныряют по коридорам, как мыши, чтобы их не заметили. Неужели она теперь совсем другая? Неужели это возможно?
— И про вознаграждение, — добавил Марк. — Правда, это не мои деньги, а дядины… обещал он одно, а вы, конечно же, сделали намного больше, чем просто сообщили, где я. Я подумал, что тебе следует знать об этом, потому что…
Уна кивнула.
— Да… спасибо…
И они посмотрели друг на друга, как будто от всего этого им вдруг стало грустно, и снова поцеловались.
— А Дама? — внезапно спросила Уна.
— Дама? Не знаю… Он тоже там был? Я не понял. Я поговорю.
Уна вспомнила — они ни разу не были в комнате вместе: Марк не мог понять, что случилось, когда в приютском саду погас свет. Бедный Дама — ей следовало больше думать о нем в последние часы. А она почти позабыла о нем сейчас, и что они во дворце, и про все, о чем Марк рассказал ей, потому что они снова обнялись, и теперь уже без всякой грусти, в этот раз ей показалось, что тепло — это как жидкость, как сироп, и, сама того не замечая, она выпила бы ее до дна, и у него ничего бы не осталось, но удержаться она не могла.
— Нет. Постой, — сказала она, отстраняясь. — Ты еще не в безопасности, а как же Друз? Он во дворце?
— Нет.
— Ладно, тогда доставь его сюда. Уверена, что она думала о нем, и Луций… теперь я понимаю, в чем дело. Он не хотел забивать себе голову, но, когда мы все рассказали ему, он уже почти не сомневался, что Друз замешан в этой игре. Вот почему он отказался нам помочь.
— Дядя Луций?
Уне пришлось объяснить, в чем дело. Марк отнесся к ее рассказу так недоверчиво, что они еще не скоро вернулись к Друзу. Наконец Марк сказал:
— Сенат должен одобрить завещание дяди завтра. Но там говорится, что Друз в любом случае не может стать преемником… даже если что-то случится со мной.
— Стало быть, он подозревает?
— Не совсем. Он говорит, что все это для того, чтобы никто не мог использовать Друза как подставное лицо… но, думаю, он ведет себя отчасти наподобие дяди Луция: не хочет ни до чего докапываться.
— И ты тоже? Не можешь же ты просто оставить все как есть: это неправильно и слишком опасно. Вели доставить его во дворец.
Марк покачал головой:
— Я не могу. Слушай, даже если это и правда, теперь он ничего не может мне сделать. Все равно он ничего не выиграет, к тому же это опасно для него самого. И после сегодняшней ночи… да еще смерти моего отца; дяде слишком тяжело, Уна, думаю, он этого не перенесет. Похоже… нас и осталась-то всего горстка.
— Ты не прав, — неодобрительно пробормотала Уна, но решила убедить Марка, что он ошибается, когда хорошенько выспится, сейчас это было слишком утомительно.
— Просто не могу поверить насчет дяди Луция, — повторил Марк. — Не знаю, что и делать. Может, ничего. Думаю, дяде Титу говорить не стоит, будет ужасно, если он узнает об этом теперь, — Марк покачал головой. — Но тогда выходит, что проклятие не сбывалось вот уже несколько десятков лет. Не знаю, хорошо это или плохо. Ведь оно нам на роду написано.
— Что ж, тебе решать, — сказала Уна. — Стоит жене Новия выдать ребенка своего дружка за ребенка от мужа — и никакого проклятия.
— Тогда я могу оказаться вовсе не Новием. И никогда не стану императором.
Оба усмехнулись.
— Может, и станешь. В любом случае конкурентов много не будет.
— Ох, нет, нет, клянусь, я не смогу жить с собой в мире, лучше уж от всего отказаться. А мы с тобой… мы… уехали бы куда-нибудь и жили, скажем, на острове.
— Не знаю. Если ты не Новий, а я… что ж, теперь из меня невеста хоть куда.
Но такого рода шутки были немного болезненными. И Уна снова подумала о Зи-е, и Товии, и Даме.
— И все же, — мягко произнес Марк, — как думаешь, это возможно?
— Не уверена. А те картинки на окнах снаружи — вылитый ты. Только вот волосы…
Уне запомнились стриженные ежиком волосы Марка, и она погладила их.
Марк открыл дверь в спальню, всю медно-золотистую и серовато-зеленую, кровать была слишком большой для кровати. Он обнял ее, и она почувствовала желание и нервную слабость, страх перед соскальзывающей с нее одеждой — так иногда осязание путает горячее и холодное, и кажется, что кончики пальцев, попавшие в кипяток, обжег ледяной холод.
