Иван Алексеев - Осада
Маркиз вновь кивнул, опознав владелицу изображаемого наряда.
– Так вот, ежели ее мысленно, как вы учили, от сего платья и прически избавить, да в дерюжный сарафан и платочек переодеть, оченно уж похожа на одну мою односельчанку. Исчезла она из села, правда, давненько, да вот забыть я ее не могу: уж больно странно исчезла-то. Искали мы ее долго, поскольку перед тем, как сбежать, она богатейшего нашего односельчанина, благодетеля моего – Никифора… Царствие ему небесное! – Псырь истово перекрестился. – Жизни лишила! Да не просто ведь исподтишка ножом пырнула, или там яду подлила, как вы нас учили, а скрутила голову, яко куренку. А ведь Никифор-то был здоровяк здоровяком, троих-четверых мужиков, шутя, разбрасывал!
Замечательная профессиональная выдержка маркиза не изменила ему и на сей раз: он и бровью не повел, услышав столь потрясающее известие. Однако в глубине души начальник контрразведки испытал немалое изумление, и, вместе с тем – удовлетворение, поскольку он давно подозревал упомянутую даму. Но сообщение Псыря превзошло все его ожидания, так как из него следовало, что прекрасная дама – не простая перекупленная предательница, а самый что ни на есть настоящий русский агент с огромным стажем и великолепной спецподготовкой. Как мастерски она носила маску! Мог ли Псырь ошибиться: ведь столько лет прошло? В принципе, конечно, мог, хотя агент он опытный и талантливый, с цепкой памятью. Но это легко проверить, побеседовав, так сказать, по душам с упомянутой прекрасной дамой.
– Сейчас ты тщательно и вдумчиво назовешь мне все имена и даты, перечислишь все малейшие подробности. – Маркиз открыл стоявший на столе ларец, извлек из него полдюжины золотых монет и протянул их агенту.
Тот с низким поклонам принял заслуженную награду, быстро спрятал ее куда-то под кафтан, и, не спеша и обстоятельно, как и было велено, принялся излагать фон Гауфту загадочные события, произошедшие много лет назад в глухом подмосковном селе.
Псырю пришлось фактически повторить свой рассказ трижды, поскольку фон Гауфт задавал все новые и новые уточняющие вопросы. Отпустив наконец агента, маркиз долго сидел за столом, сосредоточенно размышляя. Он никак не мог составить полную картину из имевшейся информации, и это весьма раздражало видавшего виды начальника контрразведки. Ну что ж, времени у него мало, диверсия, обещанная королю, должна состояться не позднее, чем через три дня. Остается только одно: пригласить подозреваемую для допроса с пристрастием. А там посмотрим, как кости лягут. Причем маркизу было совершенно все равно, какие кости должны лечь: игральные или человечьи.
Фон Гауфт кликнул адъютанта, отдал ему короткий приказ. По тону своего начальника тот, конечно же, сразу понял, что речь идет о крайне серьезном деле, требующем неукоснительного выполнения любой ценой. Адъютант со всех ног кинулся исполнять поручение.
Каково же было удивление маркиза, когда через полчаса адъютант предстал перед ним один, с потерянным выражением лица.
– В чем дело? – резко и сурово воскликнул обычно сдержанный начальник контрразведки. – Неужели наши дисциплинированные вервольфы взбунтовались и отказались подчиниться королевскому приказу?
– Никак нет, ваша светлость, – виновато доложил адъютант. – Пани Анна изволила уединиться в шатре ротмистра Голковского. Мне удалось заставить охрану окликнуть своего начальника снаружи, но тот в выражениях, которые я не осмелюсь передать вашей светлости, поклялся, что убьет каждого, кто посмеет издать хоть еще звук и отвлечь его от важного дела. Поскольку пан ротмистр известен тем, что свято блюдет свои клятвы, я, чтобы не допустить кровопролития, совершенно лишнего, если учесть неудачный штурм и всеобщее падение духа в войске, посчитал необходимым вернуться к вам за дальнейшими приказаниями.
Маркиз едва сдержался, чтобы не вспылить, но, осознав справедливость слов подчиненного, жестом велел ему выйти. Нужно было поразмыслить в одиночестве.
Маркиз обдумывал сложившуюся ситуацию недолго. Задачка была в общем-то простая. В принципе, можно было кликнуть взвод рейтар и взять вконец обнаглевшего пана гусарского ротмистра и его спутницу штурмом. Но после такого, с позволения сказать, побоища, неминуемы разговоры, что вот, дескать, такие-сякие командиры и начальники, не могут справиться с русскими, а срывают злость на своих, причем на всем известном герое, который достойно проявил себя во время штурма города и даже взял пленного. (Кстати, этот пленный, которого почему-то никто не видел – фигура весьма интересная, особенно в свете последних событий и сведений, полученных от агента Псыря). Очевидно, что бравому гусару пану Голковскому симпатизировала, как минимум, половина королевского войска, состоявшего из таких же, как он, авантюристов.
В общем, грубой силой тут действовать нельзя, нужен другой ход. Пан Голковский послал куда подальше адъютанта начальника контрразведки, следовательно, приказ ему должен отдать военачальник, которого даже бравый гусар ослушаться не посмеет. С полным небрежением к собственному самолюбию маркиз спокойно признал, что даже он сам не тянет в глазах пана ротмистра на такого военачальника. Король, разумеется, отпадает. Значит, остается гетман. Маркиз встал, прицепил шпагу, надел шляпу с изящным плюмажем из страусовых перьев и отправился к ясновельможному пану Замойскому, коронному гетману королевского войска.
Вместо того чтобы незамедлительно провести начальника контрразведки в шатер пана Замойского, гетманский оруженосец опустил глаза, суетливо рассыпался в невнятных извинениях, попросил обождать и юркнул за плотно запахнутый полог. Маркиз мог сурово одернуть оруженосца и войти, как ему полагалось по должности, то есть без приглашения. Но он лишь усмехнулся и остался стоять на месте, догадавшись, в чем дело.
– Да пусть себе заходит, раз ему не спится! – пророкотал из-за тонких шелковых стен оглушительно громкий голос военачальника, пожалуй, излишне бодрый для ночной поры.
Оруженосец поспешно распахнул полог, и почтительно придержал его, давая маркизу возможность свободно пройти, не наклоняя головы. Шагнув в ярко освещенный масляными плошками роскошный шатер, маркиз убедился, что его догадка была верна. Сидя по-походному на ковре за низеньким изящным столиком из палисандра, гетман нарушал королевский и свой собственный приказ. Причем, судя по объему стоящего перед ним серебряного кувшина и ярко-пунцовому цвету лица, нарушал долго и основательно.
– Маркиз – умный человек. Он все понимает! – провозгласил гетман.
Понятно, что сия тирада предназначалась не столько исчезнувшему уже оруженосцу, сколько самому фон Гауфту. Маркиз чуть развел руками: дескать, не будем же мы всерьез обсуждать подобный пустяк.
– Выпьете со мной, маркиз? – то ли спросил, то ли приказал гетман, и, не дожидаясь ответа, вынул из походного, под стать столику, палисандрового буфета, второй кубок, и тут же наполнил его до краев.
– Благодарю за оказанную честь, ясновельможный пан! – Маркиз чокнулся с гетманом, чуть пригубил из кубка, поставил его на столик и без приглашения и предисловий коротко изложил суть дела.
Гетман пребывал в игривом настроении и с энтузиазмом воспринял предложение прогуляться по лагерю и навести в нем порядок, поставив на место возомнившего о себе невесть что гусарского ротмистра. Он кликнул оруженосца и приказал принести саблю и легкий доспех, служащий не столько для защиты, сколько для придания блеска гетманской персоне и для обозначения, что сия персона пребывает в данный момент при исполнении служебного долга.
Звеня саблей и доспехами, гетман решительным шагом направился к стану гусар. Маркиз, разумеется, неотлучно следовал за ним. Часовые возле штандартов полков и рот, мимо которых пролегал путь высшего чина, вытягивались в струнку и салютовали гетману саблями или мушкетами. Гетман с удовольствием отвечал на приветствия, находя для каждого два-три поощрительных отеческих слова. Великолепное шествие финишировало возле палатки пана Голковского. Его поручик, стоявший рядом с часовым и строго охранявший, как было приказано, покой своего ротмистра, при виде гетмана побелел, как полотно.
– Ва…ва… ваше высокопре… – заикаясь, забормотал несчастный поручик.
Гетман, не снизойдя до дискуссии с каким-то там мелким чином, попросту отодвинул его рукой в сторону и решительно шагнул в палатку, едва не зацепив верх полога острым навершием своего блестящего шлема.
Пан Голковский в весьма фривольно расстегнутом (или еще не застегнутом) кафтане сидел лицом ко входу за столом, на котором горела единственная свеча и были расставлены блюда с закусками, кубки, кувшин (наверняка с запретным напитком) и большая глубокая чаша с компотом. Сбоку от него восседала пани Анна, причем ее одеяние тоже нельзя было назвать завершенным.
