Евгений Красницкий - Отрок. Богам — божье, людям — людское
— Да не Михайла, а Господь! — Алексей, заговорив о Святом Писании, вдруг почувствовал себя так, словно выбрался из зыбучего болота на твердую землю, к тому же и Анна снова, непостижимым образом, обратилась в обычную женщину. — Знаешь, Анюта, вышел у нас, однажды, спор. Я ж говорил, что был в моей ватаге болгарин расстрига. Так вот: поспорили мои удальцы с ним. Он говорит, что в Писании на любой случай пример найти можно… ну, конечно, не на мелочь какую-нибудь, вроде, как правильно кашу варить, или заплату на портки пришивать, а что-то серьезное. А они взялись какой-нибудь случай измыслить, чтобы такого примера не нашлось. И знаешь, не смогли! Или впрямую, или через истолкование, обязательно есть! Уж как они старались, и так, и эдак, такое придумывали, что и в жизни не бывает… Месяца полтора у нас такие благочестивые беседы шли, а потом болгарина убили. Э-э… Да! Так что, Михайла, если с умом…
— А про любовь там что-нибудь есть? — Анна поймала ладонь Алексея и втянула ее к себе под одеяло.
— Да сколько хо… Гм… а то ты сама не знаешь!
— Не-а, не знаю, расскажи, Лешенька.
— Н-ну… как же там… ведь помнил же… О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими… Волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы… Э-э-э… как лента алая губы твои, и уста твои любезны. Как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими… Пленила ты сердце мое! Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. О, как любезны ласки твои! О, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мед каплет из уст твоих, мед и молоко под языком твоим…
Алексей примолк, вспоминая то немногое, что задержалось в памяти и вдруг… голосом Анны зазвучал ответ:
— Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. Влеки меня, мы побежим за тобою; — царь ввел меня в чертоги свои, — будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино; достойно любят тебя! Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени ее люблю я сидеть, и плоды ее сладки для гортани моей. Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною — любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня [3].
А дальше слова стали не нужны…
Возможно (кто может знать на самом деле?) и завидовала немного сейчас Богородица с целомудренно завешенной вышитым рушником иконы. Нет, не любовникам, а Ладе и иным богиням, коим не зазорно было вселиться в любовников или незримо присутствовать возле их ложа, получая свою долю любви и счастья. Мало ли под вечным небом, религий, не ставящих плотские радости ниже духовных? Хотя нет, не подвластна Она чувству зависти, ибо Всеблага! Радовалась Она, наверняка радовалась, за своих детей, ибо все мы Ее дети. А детям прощается все или почти все. Можно даже притвориться, дабы не смущать их, что действительно может что-то завесить и загородить от Всевидящего Ока тонкая ткань рушника.
И да возрадуется Богородица! Во имя Ее сошлись любящие души. Аллилуйя! Любви! Аллилуйя! [4] Пусть радуются дети, ибо их радость дарит Ей несравнимо больше, чем та доля от чужого счастья, которую способны взять себе богини любви! Пусть радуются дети…
Глава 2
Мишка стоял, опустив разряженный самострел, и смотрел на лежащие перед ним трупы двух «курсантов». У одного из ямки над ключицей торчал кинжал, ушедший в тело почти на половину длины клинка, у второго голова была изуродована прошедшим навылет самострельным болтом.
«Ну, вот и накаркал. Как я тогда отцу Михаилу говорил: «Очнусь, а передо мной изуродованный труп лежит»? — не только в числе трупов ошибся, но и в том, что сделано все, в здравом уме и твердой памяти».
* * *Все началось с того, что Мишка услышал шум драки от того места, где седьмой десяток Младшей стражи упражнялся на штурмовой полосе, построенной, по Мишкиному распоряжению, по образу и подобию сооружения, осточертевшего ему еще во время срочной службы в Советской армии. Дрались двое, остальные, в том числе и урядник, с интересом наблюдали происходящее, подбадривая дерущихся криками. Наставника с ребятами не было, а сами они так увлеклись происходящим, что не обратили на подходящего к ним боярича ни малейшего внимания.
Наставников не хватало, но расписание занятий старались составлять так, чтобы в случае проведения занятий за пределами крепости, кто-то из наставников за ребятами присматривал. Однако получалось это не всегда. Вот и сейчас, десяток, работавший на штурмовой полосе, сооруженной за пределами строящегося равелина, был предоставлен сам себе, вернее, уряднику, а тот, вместо того, чтобы прекратить безобразие, сам был в числе активных болельщиков. Увы, среди ребят пришедших в Воинскую школу от Нинеи дисциплина приживалась довольно туго. Седьмой десяток был, как раз, «из Нинеиных».
Перемазанные кровью и землей драчуны, вдруг синхронно отпрянули друг от друга и в руке у каждого появилось по ножу. Это были не «штатные» кинжалы, с которыми «курсанты» упражнялись согласно разработанной Мишкой программе, и не ножи, носимые на поясе, считавшиеся не оружием, а хозяйственным инструментом. В руках у драчунов блестели засапожники, привезенные с собой из дому — тоже нарушение дисциплины, причем, серьезное.
— Отставить! — Гаркнул Мишка. — Урядник, куда смотришь?
Его даже не услышали — противники начали сходиться и зрители замерли в ожидании. Дело приобретало серьезный оборот. Мишка поднял самострел и, тщательно прицелившись, благо расстояние было небольшим, а противники двигались медленно, выстрелил. Болт ударил в блестящий клинок и вышиб нож из руки одного из «дуэлянтов». Пока присутствующие осмысливали произошедшее, глядя на искореженную железку, Мишка торопливо перезарядил оружие и навел его на второго противника.
— Бросай нож, козел!
Отрок (имен всех учеников Воинской школы Мишка никак не мог запомнить, все-таки, почти полторы сотни) глянул на боярича, потом на своего урядника и нехотя принялся засовывать нож за голенище.
— Я сказал: бросай. Не понял? На землю!
Отрок снова оглянулся на урядника и получив в ответ на вопросительный взгляд кивок головой, отбросил нож в сторону, многообещающе проворчав в адрес своего противника:
— Все равно прирежу, упырь.
— Сам раньше сдохнешь, собака! — не остался в долгу тот.
Мишку, упорно насаждавшего среди учеников Воинской школы идеологию воинского братства, покоробило от искренней ненависти, отчетливо прозвучавшей в голосах противников.
— Урядник Борис!
— Здесь, боярич.
Тон, которым отозвался Борис, больше подходил не для воинского доклада, а для недовольного ворчания. Оно и понятно — намечался заслуженный втык от начальства, да и имя свое, полученное при крещении, Борис не любил, предпочитая кличку, с которой явился в Воинскую школу — Плост, полученную, видимо, за чрезвычайно густые, действительно, чем-то напоминавшие войлок волосы[5].
— Построить десяток!
— Десяток становись. — Борис вытянул в сторону левую руку, обозначая линию построения, отроки собрались в одну шеренгу. — Равняйсь! Смирно! Боярич, седьмой десяток Младшей стражи, по твоему приказанию построен. — Плост так и не изменил ворчливого тона. — Командир десятка, урядник Борис.
— Ты и ты. — Мишка ткнул указательным пальцем в драчунов. — Выйти из строя!
Имя одного из них, все-таки, всплыло в памяти. Отец Михаил, при крещении осчастливил парня имечком Амфилохий, которое ученики Воинской школы почти сразу же переделали в кличку «Ложка». Имя второго так и не вплыло, но зато вспомнилось, что это младший брат урядника, подсказку дали внешнее сходство и такие же густые, спутанные волосы.
Мишка, «собирая внимание» глянул каждому из стоявших перед ним парней в глаза и заговорил скопированным у деда командирским голосом:
— Все вы знаете, что кроме братства во Христе, мы связаны еще и воинским братством. Братья не могут желать смерти друг другу, тем более, они не должны поднимать друг на друга оружие.
Это правило, со всевозможной строгостью, вбивалось наставниками в головы отроков с самого начала. Направленный на кого-нибудь, даже незаряженный, самострел, даже в шутку, даже случайно, служил поводом для строгого наказания.
— Вам всем это правило хорошо известно, но вы только что видели, как оно было нарушено ратниками Младшей стражи Амфилохием и… — Мишка повернулся к брату десятника и требовательно спросил: — Имя?
— Овен. — Отозвался парень.
— Я спрашиваю имя отрока Младшей стражи, а не собачью кличку! Доложить, как положено!
