Довмонт: Неистовый князь. Князь-меч. Князь-щит - Посняков Андрей

Поклонившись, Степан Иванов-сын вышел от князя и, вернувшись к себе в сыскную избу, окинул строгим взглядом сидевших на лавках парней: Осетрова Кирилла и Семена. Да, здесь же, в горнице ошивался и мелкий отроче Кольша Шмыгай Нос. В новой верхней рубахе с широким узорчатым оплечьем, подпоясанной желтым кушаком, в мягких, со скрипом, сапожках, парень нынче выглядел щеголем! Еще бы… чай, не лаптем щи хлебает!

Хотел было тиун Кольшу выпроводить – маловат еще для особенно секретных дел, да передумал. Не такое уж и дело было секретное, да и вообще, отрок много где ошивался, много чего слышал. Оденется бедняком – никто его и не стесняется, кроют правдой-маткой и князя, и бояр, и вече, и прочую псковскую власть. И ведь верно кроют-то! То дороги не замостили, то стражу с рогатками на дальних переулках не выставили – вот двух честных дев там в толоки и взяли. Третьего дня еще! Ох, узнает князь, еще пуще рассердится… не любил он прелюбодеев-насильников, даже слово особое для них выдумал – маниаки. Это слово тиун Степан Иваныч, кстати, тоже употреблял, не особо стесняясь. Когда своих парней ругал за неумелость да леность. Вот и сейчас уселся за стол, посмотрел, набок голову свесив:

– Ну, что, маниаки, молвите?

Сыскные разом повскакивали, выстроились в ряд. Кольша Шмыгай Нос – тоже. И видно ведь было, пащенок начальника не боится ни на немецкий грош… Рад даже, что к нему, как к взрослому, такой же спрос.

– О беглом волхве литовском именем Йомантас осмелюсь напомнить вам, бездельникам да плутам изрядным, – скучным голосом продолжил тиун. – Посейчас только сам князь наш, защита и опора, очень сим беглецом интересовался. Спрашивал, почто до сих пор не пойман?

– Дак ведь нет его в граде, – Кирилл Осетров скорбно развел руками. – Был бы, словили б уже. Верно, Семене?

– Ты на других-то не кивай! – прикрикнул Степан Иваныч. – Каждый за себя ответит. Пока же видеть вас не желаю! Все, прочь пошли. И покуда точно все про беглеца того не узнаете, на глаза не показывайтесь, вот так!

– А толоки как же? – поклонившись, Кирилл все же осмелился напомнить об еще одном важном деле.

Тиун покряхтел:

– Толоками тож занимайтесь. Ох, чувствую, князь и за них тоже спросит. Да еще как!

Выйдя из сыскной избы красные, как вареные раки, парни быстро распределили промеж собой вектор поисков. Собственно, распределял-то Кирилл Осетров, как самый опытный:

– Я средь купцов еще разок поспрошаю, на торгу. Ты, Семене, – на пристани пошуруй. Ну, а ты… ты…

– А я – на Застенье.

– На Застенье так на Застенье. Давай.

На Застенье Кольша первым делом побежал на торг, куда же еще-то? Где все новости, все слухи да сплетни, узнать, как не на площади торговой? На дворе конец апреля стоял, кое-где и подсохли уже стежки-дорожки, реки освободились ото льда. Правда, по рекам плыть еще опасно было: с талых снегов, с болотин вскрывшихся воды ого-го, и течение – бурное. По такому-то течению запросто об камень ладью! Не успеешь и охнуть. Потому, покуда только пешие караваны шли – из немецких земель, из Литвы, из Полоцка. Новгородцы да суздальцы еще не пожаловали, в их краях едва только снег сошел и грязища стояла непролазная.

Тем не менее на торгу было весело и людно. Явившиеся после распутицы купцы цены не гнули, стараясь получить прибыль не столько с навара, сколько с оборота. Не подороже продать, а побольше. Товар у немецких купчин был все тот же, традиционный. Бочонки с вином, сукно свитками-штуками, медь с бронзой в крицах-укладах, украшения, подсвечники серебряные, поставцы, а еще – новомодный материал для письма – желтоватая рыхлая бумага.

Оружия немцы открыто не продавали – на то запрет от папы римского был. Однако все на торгу знали, к какому купцу подойти, какое слово молвить. Вот и подходили… пересекались взглядами, перемигивались, потом пошептались – оп! Вот уже и арбалет фряжский ушлый псковитянин сторговал, да стрелы к нему… потом и бригантину-панцирь… а то – и меч рыцарский! Все можно было купить, несмотря ни на какие запреты. Конечно, массовой торговли оружием не было… Впрочем, может, и была – тайная, контрабандой – кто знает? Скорее всего, была. Даже не «скорее всего», а… Была, была – Кольша это знал точно. На всякого такого торговца в сыскной избе карточка из березовой коры заводилась. Выцарапывали писалом имечко, кораблик – если был – и тех, кто с купчиной сим связан. Записывали все в подробностях, да клали под пресс – авось пригодится.

Еще были «кокошники». Те, кто товарами бабьими промышлял, всякими там белилами-румянами и прочим. Такие молодцы на особом учете стояли – по строгому приказу князя. Хотя, как сказать – Кольша, будь его воля, сим ушлым народцем и вовсе не занимался. Подумаешь, «женскому здоровью вред». А ты не молодись, не будь дурой! А если дура – так и поделом. Меньше дур – умней народишко. Иная ведь старушенция лет тридцати захочет на деву юную походить – белилами намажется, щеки нарумянит, брови в нитку выщиплет, накрасит губищи – глянешь, не баба, а черт-те что! Смотреть страшно, не то что целовать али там еще что… Разве в темноте только.

Ухмыльнулся Кольша и даже не покраснел. Не впервой его уж мысли срамные посещали – взрослел и подумывал уже о том, как скопить денежку да пойти к гулящим. А что? В тринадцать-то лет – самое оно время. Другое дело, что страшновато. Да и деньгу, опять же, жалко. Лучше б так… чтоб денег не платить. Вот, скажем, скоморошья девка Маруська. Хорошая девка, гладкая, и на лицо – красна, а самое главное – добрая. Вон как в прошлолетось Кольшу-беглеца привечала! Без нее совсем пропал бы… Хотя и так ведь почти пропал – как бы не князь-батюшка, так уж и в живых бы не был.

Так вот Маруська… Нехудо бы к ней как-то подкатить. Может, ягод набрать лукошко, подарить – на, мол, кушай. Да уж… ягодам-то еще не скоро, а девку попробовать хочется, так, что совсем мочи нет. Хоть поцеловаться бы… может, научит? А что бы и нет? Маруська – девка добрая.

Ощутив внизу живота некое срамное томление, Шмыгай Нос покусал губы и пошарил взглядом по площади. Искал скоморохов. Между прочим, совершенно правильно искал. Где скоморохи, там – толпа, а где толпа – там и слухи, и сплетни. Может, и гада того сбежавшего кто-нибудь где-нибудь видал.

Ага! Вон толпа. А вон – и скоморохи. Крутятся, колесом ходят, на гудках-бубнах-гуслях наяривают так, что ноги сами пускаются в пляс. Вон и Маруська в длинной красной юбке, на шее – бусы янтарные. Не у каждой боярышни бусы такие есть. Пляшет Маруська, руками плещет, песню поет:

– Ой, Ярило, Ярило-о-о!

Нехорошая песня. Срамная. Язычники-волхвы такие певали. Глумы да кощуны называются. Финоген-епископ узнает, велит за такие песни имать да в плети! Ой, Маруська, ой, бесстыдница, и как же ты плетей-то не боишься?

Зато песня – да, веселая. Народишко вон как хохочет, да подает охотно. Кто бусинку бросит, кто шкурку беличью, кто браслетик стеклянный, а кто – и немецкую денежку – пфенниг! Вона, в сундучке скоморошьем подаяний набралось изрядно. Небось, потому и песню такую затянули. Ничего не боятся, собаки!

– Ты к Яриле приходи, ты к Яриле заходи! На Калинов-линов мост, на Калинов-линов мост…

Ужас, какая песня привязчивая! Услыхал разок – дальше само собою поется:

– На Калинов-линов мост, на Калинов-линов мост…

Пробрался Кольша в толпу, навострил лопухастые уши. Тут и песня кончилась, люди в ладоши захлопали – благодарили. Шмыгай Нос знакомых увидел, одного за руку потянул:

– Здоров, Евлам. Парня тут такого не видел?

– Какого ишшо парня? Ты лучше б про девку спросил, гы! – мордастый здоровяк Евлам гыкнул и выпятил пузо.

– Девка-то мне не надобна, мне парень нужен. Занял третьего дня две немецкие монеты – и как в воду.

– Монеты, гы? Ты б еще всем раздал… – Евлам вдруг прищурился и схватил Кольшу за ухо. – А ну, гри, откель у тя монеты, пащенок? И сапоги такие – откель? Небось, ограбил кого? Убил?