Попова Александровна - Пастырь добрый
— Интересный, судя по всему, был разговор, — усмехнулся тот, вновь посерьезнев. — Было решено, что ты останешься жить; разве плохо? Что виновный в гибели людских душ будет наказан, что…
— … тихий провинциальный священник погибнет.
— А откуда тебе знать, что это не было его целью в жизни? — пожал плечами духовник. — Может, он с детства мечтал стать мучеником и всю жизнь искал стоящего повода.
«Отец Юрген, оставляя нас, сказал, что Господь ведет его по последней стезе» — вспомнились слова понурого служки; и деревянные четки в ладони… «Быть может, вы просто не пробовали»…
— Может быть, — согласился он тихо, и наставник взглянул в его лицо пристально, словно увидя нечто, чего прежде в его духовном сыне не бывало. — Значит, он им стал. И — я знаю, что я видел. Поэтому…
— Да? — поторопил тот, когда Курт замялся, собираясь то ли с духом, то ли со словами. — Намерен написать рекомендацию?
— Намерен, — кивнул он решительно. — По представлению инквизитора процесс беатификации упрощается, я все верно помню? Если то, что он сделал, не чудо, если его деяние — не проявление святости, то что ж еще?.. Уверен, проблем с канонизацией не будет. Уже сейчас можно выслать в Хамельн кого-нибудь для сбора сведений о жизни отца Юргена; потихоньку, не говоря, для чего это делается, дабы никому не пришло в голову приврать.
— Рим упрется, — предупредил наставник, и он передернул плечами, отмахнувшись:
— Довольно пока того, чтобы он стал местночтимым, а там доберемся и до Рима. А сейчас — пусть добрые жители Хамельна в добровольном, разумеется, порядке скинутся на приличную часовню, посвященную святому мученику. Кроме прочего, местный священник, зачисленный в святые и принявший мучения ради спасения двух инквизиторов, несколько исправит отношение обитателей этого городишки к Конгрегации.
— Ты повзрослел, — вдруг тихо заметил тот, и Курт умолк, глядя в сторону, но чувствуя на себе пристальный взгляд духовника.
— Очерствел? — спустя мгновение тишины уточнил он с мрачной усмешкой, по-прежнему не встречаясь с наставником взглядом.
— Изменился, — возразил отец Бенедикт мягко. — Конечно, от шрамов грубеет кожа, от этого некуда деться, а их в твоей душе прибавилось… Но я не опасаюсь, что покров твоей души станет вовсе непроницаем. Пока я вижу лишь, что ты научаешься думать, делать и решать — сам, и наши беседы все более теряют свой прежний смысл.
— Вы… — он вскинул взгляд, и голос на мгновение осекся, — вы хотите… отказаться от меня? Передать другому духовнику? Я настолько не оправдал ваших надежд? Или…
— Нет-нет, — поспешно прервал тот, улыбнувшись, — ты меня понял неверно. Я сказал, что они теряют прежний смысл, когда в беседах наших ты искал ответов, когда ждал совета, когда пытался выставить собственную душу на мой суд — вот чего становится все меньше. Я от тебя не отрекаюсь, я тобой по-прежнему горжусь, но теперь наши беседы все меньше и на исповедь-то становятся похожи, а более — на рабочее совещание с увещеванием, причем не мною… Это, ad vocem[226], намек, майстер инквизитор: на исповедь не помешало бы, учитывая, что я тут успел услышать о твоей внеслужебной жизни… Куда же я от вас денусь, — усмехнулся наставник. — Вы все мой тяжкий крест до смертной доски, и захочу избавиться — не смогу.
— Если я сейчас, — медленно произнес он вдруг, — попрошу вас перечислить имена всех курсантов последнего выпуска — ведь вспомните каждое, отец?
— И имена, и биографию, — согласился тот с наигранно тяжелым вздохом, постучав ребром морщинистой сухой ладони под подбородком. — Вот где вы все у меня.
— Не в первый раз замечу — когда академия создавалась, не последним аргументом к использованию таких, как я, было — «да и кто это отребье станет жалеть, случись что»… Верно?
— Ну, я-то таких иллюзий не питал. Слишком стар, слишком много видел и понял, чтобы полагать, будто возможно вложить душу и не страдать; кусочки души, они ведь с тем, что во мне еще осталось, перекликаются, тянутся друг к другу.
— Неужели без этого — нельзя? — спросил Курт тихо. — Чтобы не вкладывать, чтобы не тянулись, чтобы… Я старался. Выходит скверно.
— Несправедливо это, майстер инквизитор, — заметил наставник укоризненно. — Причиняя другим боль, сами желаете от нее спастись? Не выйдет. Не получится не вкладывать, не тянуться… не получится так, чтобы части твоей души не болели. Таких и подобных этим потерь в жизни будет еще много, и сделать так, чтобы ты сумел остаться к ним равнодушным, невозможно, мальчик мой. Конечно, окружать тебя будут всякие люди, и близкие, и не очень, не все будут для тебя равноценны; не должен я так говорить, однако — даже помня имя каждого из вас, не всякого я одинаково держу у сердца. Скверно это, конечно, но куда от этого деться… Думаешь, я к каждому вот так, за половину Германии, стану таскать свои старые кости?
— Спасибо, — пробормотал Курт смущенно, снова отведя взгляд, и помрачнел вновь. — При создании академии стоило обратиться к иудеям за помощью. Големы друзей не имеют, семью не заводят, и духовники о них не страдают…
— А посохом по шее? — вопросил наставник строго. — Распустился вдали от крепкой руки. И, коли уж зашла речь о твоем вольномыслии… Уж по всему Кельну разнес весть о том, что тебя переводят отсюда. Я, если память мне не изменяет, такового решения не выносил.
— Вынесете, — убежденно отозвался Курт. — Я был уверен, что так. И сейчас уверен. Ведь вы говорили сегодня с Густавом — сами поймите, оставаться здесь мне не следует. Я не хочу раздражать сослуживцев, не хочу раздражаться сам; и пусть время лечит — все равно это останется, и теперь, случись серьезная работа, никто из нас не сможет быть уверенным в том, что другой с ним откровенен. А к прочему, боюсь, рано или поздно Густав может сорваться и проболтаться Марте о том, как все было на самом деле. Или, что хуже, сорвусь и проболтаюсь я сам. На сей раз пережить все произошедшее, не убегая от него, как вы мне советовали в ситуации с Бруно, невозможно. Слишком опасно для слишком многих, а в первую очередь — для дела.
— Ведь я говорил, — вздохнул тот. — Служебное совещание с увещеванием; бедняга обер-инквизитор, ведь он тебя почти год терпел… Пусть так. Возможно, ты прав, и из Кельна тебе впрямь лучше уйти.
— Не скажете, куда, отец?
— Экий скорый, — насмешливо отметил наставник. — Куда… На покой. Прочь от работы… на пару месяцев. Горный воздух тебе не помешает. Альпийский воздух и хорошая физическая нагрузка.
— Это в каком смысле? — насторожился Курт, нахмурясь, и тот пояснил уже серьезно:
— Припоминаю, что сказал тебе тот… «выводящий на пути». Протоколы допросов арестованного тобою чародея я тоже успел прочесть и даже поговорить с ним лично смог… И то, что я прочитал и услышал, заставило меня задуматься. Твой ingenium unicus[227] заметили даже наши противники, а вот мы распознать его за десять лет твоего обучения не сумели; я только подозревать начал нечто сходное, и то — лишь когда это твое расследование стало близиться к развязке. Еще в прошлый раз я сказал, что тебя просто выносит на подобные дела, но сказал это почти в шутку, не высказал как теорию — а они высказали. И, судя по всему, оказались правы.
— Неужто вы это всерьез? — проронил Курт, неуверенно улыбнувшись. — Да бросьте, отец. Ну, да, согласен, я оказался внимательным, вижу мелочи, замечаю детали; быть может, у меня еще более развитое воображение, чем у прочих, чтобы из этих мелочей выдумать историю. Ну, да, мне везет…
— Не выдумать, а увидеть, мой мальчик, увидеть истину, которую не видят другие. Везет? Да. Тебе везет — на эти самые истории. Они везде, где ты появляешься; точнее, ты там, где они, и как знать — может, впрямь «все решено»? При всех твоих несчастьях — ведь Господь до сих пор хранил тебя в самых безвыходных ситуациях; и, быть может, не просто так, быть может, у Него на тебя планы?.. Ну, — повысил голос наставник, не дав ему возразить, — с мнением Господа на этот счет мы сейчас разобраться не в силах, а вот что касается тебя самого — это зависит от нас. Возможно, пережить прямое столкновение с чародеем такой силы, как Мельхиор, в одиночку ты бы и не смог, однако припомни: во-первых, фокусы Маргарет фон Шёнборн ты выдерживал… Господи, взгляни на него — он краснеет!.. еще не разучился; неплохо… Во-вторых, — вновь посерьезнел духовник, — ты прошел проверку все у того же Мельхиора. Когда он пытался влезть в твой разум, увидеть твои мысли, понять истинные чувства — тогда еще братия не прикрывала тебя. Ты справился сам. В-третьих, этот выводящий на пути — он тоже не сумел подчинить твой рассудок.
— И сказал, что такое впервые в его практике… — произнес он тихо; наставник кивнул:
— Тем паче. А теперь припомним, как скоро ты оправляешься от болезней и ран, даже имея в виду молодой организм, вспомним, сколько всего доводилось тебе вынести — в приземленном, человечьем смысле, в смысле телесном… И что же?
