К. Медведевич - Ястреб халифа
— Да откуда ты знаешь, что этому вашему Всевышнему есть какое-то до вас дело? Ну до вас еще ладно! Но до меня! я-то ему на что сдался? — размахивая рукавами, сердито вопрошал он.
Старый имам лишь вздохнул — и широко улыбнулся.
четыре дня спустя
Гассан уже второй день прятался в зарослях арчовника — завидев его, сейид взъярился не на шутку.
— Что ты здесь делаешь?! Ну что ты здесь делаешь, а? Это не прогулка! Это война! Война, идиот! Зачем я давал тебе вольную, зачем раздавал взятки, а? чтоб ты приперся смотреть на отвратительный, грязный, жестокий военный поход? Ты мало видел войны в жизни, а, Гассан?! — орал господин — и гонялся за ним с полотенцем, лупя по чему попало, а надо сказать, что по затылку и по плечам юноше попало не раз.
Загнав Гассана аж к дальней башне длинного узкого замка — той самой, с треугольным основанием, высокой и стройной, как девушка на скале над рекой, — бедняга уж думал, что придется прыгать с зубцов прямо на соседнюю, похожую на громадный гриб, каменюку, — сейид побежал через весь замок обратно — орать на Саид аль-Амина:
— Ну а ты?! Ты куда смотрел? Ты зачем сюда привез все это добро?!
И Тарик широким жестом обвел выстроившихся в длинном узком внутреннем дворе невольников: Махтуба стояла во главе своего мрачного и обиженного отряда, уперев руки в боки и грозно нахмурив брови.
Аль-Амин краснел и потел, подавляя желание по старой привычке бухнуться лицом в землю, — все-таки командующему Правой гвардией такое поведение не дозволялось приличиями. Ханетта лишь утирал роскошным черным рукавом мубаттаны лицо — и бормотал оправдания:
— Сейид… да я же… я же выполнял приказ…
— Чей? — неожиданно прекратил кричать Тарик.
— Великая госпожа…
— Врешь!! — нерегиль в ярости затопал ногами. — Врешь! Говори мне правду, о сын греха! Кто тебе приказал привезти сюда всех моих домашних?!
— Яхья ибн Саид, — сдался несчастный, алеющий щеками и покрытый испариной Аль-Амин.
— Тьфу на тебя, — выдохнул Тарик. — С чего это старый филин решил вдруг проявить обо мне такую заботу?
"…нерегилю будет легче, если его будут окружать привычные лица. Домашние и добрые. Пусть и Гассан поедет с вами — ему еще вон сколько ждать до начала занятий. Юноша должен быть при деле — иначе он начинает озорничать, а это еще хуже, чем бездельничать. В окружении одних джунгар Тарег, я боюсь, примет окончательный облик… экхм… могущественного духа" — "То есть вконец одичает?", мрачно поддела астронома великая госпожа. А Яхья…
И тут Саид понял — опять. Опять он не закрылся и думал вслух. И вспомнившаяся предотъездная беседа читается в его разуме как в открытой книге. Взглянув в лицо сейиду — а Тарик стоял, поджав губы, и зло наморщив нос, — аль-Амин понял, что не ошибся.
— Тьфу на вас на всех, — гордо тряхнув головой, нерегиль развернулся и пошел прочь, помахивая полотенцем.
А Махтуба, склонив голову подобно носорогу, твердо пошла за ним. А уж за Махтубой последовали все остальные.
Кроме Гассана, который, как уже было сказано, второй день прятался в арчовнике в окрестностях лагеря ятрибского хашара, пришедшего с аль-Амином.
…В можжевеловых зарослях стоял приятный смоляной дух. Завалившись на спину в заросшей пыреем и мятликом ложбинке, юноша покусывал сорванный зеленый колосок еще зеленой — несмотря на страшную жару — травы. Над ним качались коричневые зонтики отцветшего югана, кузнечики свиристели в зарослях смородины.
— Кии-киии… киии-иии, — закричал в небе знакомый голос.
Гассан быстро приподнялся на одном локте, пытаясь разглядеть темную пикирующую точку.
— Киии-иии…
Мягкий перестук копыт послышался вдруг совсем близко — кто-то неспешно продвигался через невысокие, заросшие барбарисовыми кустами и купами можжевельника холмы со стороны поймы Кштута. Осторожно приподняв голову над колышащимися под ветром метелками мятлика, Гассан присмотрелся — так и есть. Перекинув одну ногу через луку, сейид покачивался в высоком седле идущего шагом Гюлькара. Поскольку на господине была охотничья рубаха дурра" а, Гассан сначала решил, что Тарик просто выехал на охоту с ястребом. А потом юноша услышал голос сейида:
— Ну-ка вылезай, о сын греха! Я знаю, что ты здесь и все равно тебя найду! Вылезай, кому говорят!
Ястреб предательски заорал с высоты. Еще в темя, неровен час, клюнет, подумал Гассан. И проорал в ответ:
— А вот и не вылезу, сейид! И не просите!
— Вылезай!
Всадник уселся в седле как следует — и приподнялся в стременах, высматривая Гассанов серый халат-рида среди травы. На запястье поднятой ко лбу руки в ременной петле болталась тонкая ашшаритская плеть. Чуть высовывая, на манер ящерицы, голову поверх высоченных колосков и стеблей пырея, Гассан отважно отозвался:
— А у меня теперь вольная, я сам себе хозяин! Сказал — не вылезу, значит не вылезу!
— Тьфу на тебя, о ущербный разумом! Тебя же за фарсах видно, от кого ты прячешься!
И впрямь, от кого я прячусь, — со вздохом решил юноша и поднялся на ноги. И сейид торжествующе заорал:
— Так вот ты где!!
И мгновенно поднял коня в галоп.
— Это нечестно!
С жалобным воплем Гассан припустил было прочь — но куда там ему было гоняться по степи с налетавшим, как ветер, сиглави. По широкой дуге сейид обогнал его и резко осадил грызущего мундштук Гюлькара, оттягивая поводья и не давая вскидывающему колени коню встать на дыбы. Пятясь от мотающей головой лошади и взлетающих к лицу копыт, Гассан чуть не запнулся о мягкий стланик и, горестно вскрикнув, поднял к лицу ладони:
— Не поеду я без вас в столицу, о сейид! И не просите!
— А что случилось? — справившись, наконец, с разгоряченным сиглави, поинтересовался Тарик, и похлопал потемневшую от пота лошадиную шею.
— Да замучили они меня приглашениями, — опуская голову и мучительно краснея, признался Гассан.
— Куда? — вскинул брови сейид.
Он и впрямь не понимал, куда и зачем. Впрочем, точно также ашшариты не понимали, почему самийа так ни разу и не сорвал цветка красоты юного гуляма. О красоте отрока по столице ходили восторженные рассказы и слагались стихи:
На щеках его розы и анемоны, яблоки и гранаты
Образуют вечноцветующие сады, исполненные красоты, где дрожит вода
очарования.
Немало вздохов вызывала и известная история любви Хасана ибн Саида — славный военачальник, рассказывали, не раз предлагал Тарику немыслимые суммы за пленившего его сердце юношу, но самийа каждый раз хладнокровно отказывал своему другу и побратиму. Говорили, что ибн Саид в своей страсти дошел до трех тысяч динаров — немыслимой цены за пусть и белокожего, но всего лишь тюрка. Впрочем, среди поэтов и знатоков красоты мнения разнились: кто-то воспевал прелесть и гибкость стана смуглых и стройных ханаттани — их горячий нрав и податливость вошли в поговорку, а кто-то превозносил миндалевидные глаза тюркских мальчиков, "слишком узкие для гримировального карандаша", как писал в восторженной касыде знаменитый аль-Халиди.
Прослышав о том, что безумный самийа отпустил свое сокровище на волю, знать и богатые купцы столицы и вовсе перестали давать Гассану прохода: на рынках и в банях к нему подходили и клали ладони на бедро и на плечо, читая стихи и делая недвусмысленные намеки, а в домашних покоях в Нахийя Шафи его завалили надушенными посланиями с приглашениями на ужины и речные праздники на островах Тиджра.
Краснея до корней волос под куфией, Гассан пояснил:
— Да на свидания…
— Ну и что? — искренне удивился сейид. — Тебе семнадцать лет, когда еще человеку ходить на свидания, как не в твоем возрасте?
— Не с девушками свидания, — конфузясь, выдавил из себя Гассан и закрылся рукавом.
— Тьфу ты пропасть, — в сердцах плюнул Тарик, сообразив, наконец, что к чему.
И, вздохнув, сказал:
— Ладно, садись мне за спину… "прекрасный драгоценный камень, лучи которого искрятся"… — и тут же расхохотался.
Гассан, облегченно вздохнув, тоже рассмеялся цитате из аль-Халиди и полез на Гюлькара.
усадьба в окрестностях Нишапура,
три недели спустя
Угу-гу, угу-гу. Горлица сидела, видимо, в ветвях огромного кипариса, затенявшего, вместе с высокими абрикосовыми деревьями, этот угол сада. Далеко за высокой, обложенной мелким саманным кирпичом стеной усадьбы раздавались гортанные возгласы — перекликались воины несущей стражу джунгарской тысячи.
Тарик, несмотря на просьбы Аль-Амина, приказал охранять свою особу не верующим, а дикарям-степнякам. Те стали лагерем на пологом зеленом берегу Сагнаверчая — впрочем, уважительно держась подальше от остроконечной арки ворот огромного поместья. По-видимому, оно ранее принадлежало прежнему наместнику Хорасана, а после перешло к Мубараку аль-Валиду: во всяком случае, так сказали дрожащие слуги. Часть прислуги успела разбежаться, часть переловили арканами и пригнали обратно джунгары, а часть забилась в подземный этаж-сардаб. Видимо, невольники ожидали, что налетчики разграбят господский дом, да и вернутся восвояси. Что ж, Махтуба, вступившая в усадьбу со своим отрядом сразу после того, как из нее выскочили последние джунгарские конники, их разочаровала.
