Сергей Конарев - Балаустион
— Замолчи! Я не собираюсь ждать три года! Я уже сказала отцу, что ты едешь с нами, что мы обручимся… И что теперь? Сказать ему, что я пошутила? Что мой избранник попросил меня подождать три года?
— Я буду приезжать к тебе. Раз в год, может быть, даже два раза….
— Боги, о чем ты говоришь! — она почти визжала.
На щеках Леонтиска выступили пунцовые пятна.
— Эльпиника….
Она его не слушала.
— Да ты знаешь, что меня с двенадцати лет сватают лучшие семьи города, и династы из Ионии, и сыновья царей? Отец сказал, что я сама могу выбрать себе жениха, и я всем отказывала, все ждала настоящую любовь. И теперь, когда я решила, когда подумала, что у нас… что ты меня любишь, и я тебя, что мы сможем быть мужем и женой… Отец так обрадовался… А ты….
Ее губы задрожали.
— Милая….
— Нет! — она сделала еще один шаг назад. — Не трогай меня! Ты негодяй, ты меня обманул!
Слезам так и не суждено было омочить щек юной аристократки. Теперь ее глаза блестели от ярости. Не сводя испепеляющего взгляда с Леонтиска, девушка все отступала и отступала назад.
— Эльпиника! Ну зачем ты так все воспринимаешь? Великие боги, ну пойми же, что я должен ехать! Но ведь я вернусь!
Она истерично расхохоталась.
— Через три года! Да через три года я буду старой девой! И кто знает, что произойдет за это время?
— Но тебе только пятнадцать!
— Замолчи, не хочу слушать тебя! — визгливо закричала она. — Великая богиня, какой позор!
— Эльпиника, послушай!
— Нет!!! Уходи! Убирайся! Будь ты проклят!
Закрыв лицо руками, дочь архонта повернулась и бросилась прочь. Бледный и растерянный, Леонтиск с тоской глядел ей вслед. Прекрасный сосуд счастья с грохотом ударился об пол и разлетелся вдребезги, исполосовав душу тысячей острых осколков.
Несмотря ни на что, они встретились еще раз. Она, смирив гордыню, сама пришла к Леонтиску и со слезами просила его передумать. Девушка никак не могла понять невозможности того, о чем просила. Переступить через клятву для молодого афинянина значило отказаться от всего, чем он жил и дышал все долгие десять лет в военной школе Спарты. Навлечь на себя гнев богов, именами которых давал клятвы. Отказаться от себя. От друзей. От Эврипонтидов. Нет, на это он не был готов даже ради любви.
Закончилось дело большим скандалом. Эльпинике пришлось все рассказать отцу — из-за того, что ранее она поторопилась заручиться его согласием на брак. Узнав, что дочь отвергнута, Демолай жутко разгневался, разругался с отцом Леонтиска Никистратом, и поклялся, что отплатит «самонадеянному юнцу». Никистрат, в свою очередь, очень недовольный разрывом с первым человеком города, попытался воздействовать на Леонтиска отцовской волей, и этим лишь усугубил положение. Малышка Эльпиника, привыкшая получать в жизни все, что пожелает, была совершенно раздавлена случившимся. Заболев от горя, она целыми днями не вставала с ложа, ни с кем не разговаривала, отказывалась от пищи.
Отплатить Леонтиску за поруганную честь семьи взялся Клеомед, старший брат Эльпиники, сотник афинской городской стражи. Человек злобный и деятельный, Клеомед начал с того, что распустил по всей Олимпии грязные слухи, изображавшие Леонтиска гнусным совратителем, а дочь афинского архонта — наивной и несчастной жертвой. Вчерашнему герою-«копьеносцу» перестали оказывать почести, приглашать на пиры, а многие даже приветствовать. Римский сенатор Метелл Целер, почетный гость Олимпиады, произнес целую речь о нравственном падении молодежи, приведя в пример поступок Леонтиска, а спартанский царь Эвдамид публично высказал юноше порицание. Единственными защитниками несчастного молодого афинянина остались товарищи по агеле, и, конечно, Пирр — его командир и кумир. Но Пирр сам был в опале и не мог существенно помочь.
Клеомед, посчитав, что это сойдет ему с рук, решился организовать нападение на Леонтиска, когда тот со своими товарищами Энетом и Антикратом возвращался с купания. Неизвестно, что задумал сын архонта — убить или только покалечить недавнего возлюбленного сестры. Нанятые Клеомедом шестеро взрослых громил, напав на троих молодых «львов», получили неожиданно жесткий отпор. Встав спина к спине, воспитанники спартанской агелы доказали, что не зря посвятили большую часть жизни военным упражнениям. После непродолжительной схватки двое из нападавших оказались на земле, в голос оплакивая переломанные борцовскими приемами руки. Парочка очутившихся на земле дубинок сменили хозяев, и очень скоро нападавшие потеряли всякое желание к продолжению боя. По знаку Клеомеда, руководившего со стороны, незадачливые громилы, прихватив покалеченных подельников, с облегчением ретировались. В тот же вечер Леонтиска, Энета и Антикрата обвинили в том, что они умышленно затеяли ссору и совершили святотатство: в дни Олимпиады объявлялся всеобщий мир. По совету Пирра афинянину, а также двум его друзьям, виновным лишь в том, что не бросили товарища в беде, пришлось покинуть Олимпию и вернуться в Спарту. Но и там, прежде, чем все забылось, провинившиеся перенесли целую серию суровых дисциплинарных наказаний от разгневанного скандалом царя Эвдамида.
Постепенно все успокоилось. Только в сердце Леонтиска поселилось подозрительное недоверие к женщинам, наглухо закрывшее его душу для нового настоящего чувства. Отныне женщины стали для не более чем объектом получения физического удовольствия. Разумеется, по примеру большинства молодых военных он встречался с девушками, с присущим молодости пылом принимал и дарил запретные ласки, и на этом поприще был куда активнее многих. Да что там, словно с цепи сорвался, будто каждым свиданием, каждым жарким соитием мстил незабытой красавице афинянке. Или Любви? Или втайне желал, искал повторения, возвращения неистового огня, что опалил его под сенью оливковой рощи в Олимпии? Того сладкого, тянущего волнения в груди, безумия страсти, гасящего разум и нетерпеливого до физической боли ожидания новой встречи, — всего, что пережил с Эльпиникой… Увы, ничего этого молодой афинянин больше не испытывал. И сильно сомневался, что сумеет испытать когда-нибудь в будущем.
Леонтиск вздохнул и попытался выбросить печальные воспоминания из головы. Для грусти было вполне достаточно и сегодняшних событий. Закусив губу, сын стратега попытался волевым усилием привести в порядок совершенно упадочное состояние духа, когда до его ушей долетел отдаленный грохот решеток и мелкие женские шаги. Эльпиника возвращалась.
Стражники тоже услыхали это и встрепенулись. Миарм бросился к решетке.
— Идет! С Политой! — вполголоса поделился он с товарищем.
— И с моим статером! — бодро резюмировал Алкимах, поднимаясь на ноги.
— Добро пожаловать! — «людоед», поблескивая маленькими глазками в сторону Политы, потупившей взгляд с притворной скромностью, широко распахнул решетку двери.
Ступив в подземелье, Эльпиника небрежным жестом швырнула золотой кружочек Алкимаху, который тот поймал с проворством ярмарочного трюкача.
— Держи, хам! И теперь, коли я выполнила твое условие, сделай одолжение, убери отсюда свою неумытую физиономию! Я позову тебя, когда понадобишься.
— Но, госпожа, разумно ли это — оставаться наедине с этим… — начал было Алкимах, но Эльпиника, взмахнув рукой, досадливо его перебила:
— Опять за свое? Делай, что говорят!
— Слушаюсь! — картинно поклонился тощий стражник. — Как прикажешь, госпожа. Я буду в конце коридора. Зови, ежели что, я мигом….
С удовлетворенным видом подбросив монету на ладони, Алкимах подхватил копье и углубился в коридор, где и уселся у ведущей наверх лестницы, освещенной трепещущим язычком стенного факела. Оттуда он имел возможность следить за происходящим в караульном помещении, но слышать разговора узника и его прекрасной посетительницы не мог.
— Гм, а я… а нам тоже можно идти, госпожа? — нетерпеливо поинтересовался Миарм. Его потная рука меж тем нащупала пухлую попку Политы.
— Конечно. Ступай, доблестный страж. Твой товарищ присмотрит за порядком.
— Хра! — урод аж хрюкнул от предвкушения. — Хорошо, госпожа! Мы тут… Мы тебе не помешаем. Разговаривайте на здоровье! Пойдем, пойдем, моя птичка!
Он торопливо повел Политу вдоль бокового коридора, к камере, что была на противоположном от караулки его конце. Грубая, корявая фигура стражника и округлая, аппетитная девица, которую он прижимал к себе толстой рукой, являли собой гротескную и исключительно похотливую картину, достойную быть иллюстрацией к милетскому рассказу об играх менад и сатиров. Леонтиск лишь услышал, как зазвенели в дрожащих от возбуждения руках ключи, скрипнули петли, чуть после донесся приглушенный расстоянием визгливый смешок рабыни.
— И я занимаюсь подобным! — покачав головой, воскликнула глядевшая парочке вслед Эльпиника. Повернувшись к Леонтиску, она продемонстрировала в улыбке ровные белые зубки. — Надеюсь, ты оценишь, неблагодарный юноша, глубину моего желания пообщаться с тобой.
