Франсис Малька - Торговец зонтиками
Закрыв глаза, я вслушивался в позвякивание инструментов, и звуки эти отдавались в моей голове барабанным боем. Из общей какофонии выпадали порой более или менее правильные ритмы, и можно было различить в них крестьянский танец или конский галоп.
Пока шли строительные работы, церковный суд заседал в административном здании, расположенном неподалеку от площади Чудес. Там-то и предстояло решаться моей участи.
34
Солнечные лучи, пролившись через два узеньких окошка, с трудом находили себе дорогу в переполненном помещении, и мой допрос вершился в полутьме, что придавало сцене мрачности, а лица комедиантов обращало в суровые маски.
Убальдо Ланфранки хорошенько меня рассмотрел и только после этого нарушил наконец тишину:
– Вы что, никого не отыскали, кто представлял бы вас?
– Монсеньор, вы отлично знаете, что адвокаты, увы, больше не решаются защищать обвиняемых в ходе подобных процессов из боязни, что их самих, если осмелятся проявить чрезмерную активность, обвинят в ереси, – ответил я. – В таких условиях лучше защищать себя самому, чем видеть, как твои интересы представляет человек, который старается угодить обвинению и вам лично.
– Хорошо, в таком случае приступим, – сказал он, не скрыв оскала.
С первого же обмена репликами я распознал в Ланфранки человека умного и ловкого, умеющего переступать границы, навязанные ему судебным процессом, и выходить за его пределы.
Архиепископы бoльшую часть времени проводили в Риме и были вообще-то слишком заняты текущими делами, чтобы эффективно бороться с ересью. Особое внимание, которым удостоил меня Ланфранки, позволяло догадаться, что происходящее для него – личный крестовый поход, и крестовый этот поход для него куда важнее обычной охоты за еретиками. И впрямь было ох как удивительно, что у архиепископа не нашлось ни одного более срочного дела!
Церковные суды в ту эпоху чрезвычайно походили на гражданские, светские. Инквизиции пока еще официально не существовало, но некоторые новшества ясно давали понять, какие злоупотребления властью со стороны епископов ждут нас впереди. Ну, скажем, главных обвинителей чаще всего скрывали, вынуждая тем самым подозреваемого защищаться вслепую. Епископ сам обвинял и сам собирал доказательства, и все это уже на процессе выливалось в длинную речь, изредка перебиваемую завуалированными свидетельствами.
Светские суды предпочитали обходиться без свидетелей, ведущих предосудительный образ жизни, – например, людей, отлученных от Церкви, еретиков, воров или проституток. В отличие от судов церковных, которые – как позже и Инквизиция – куда как внимательно относились к показаниям еретиков, поскольку без них было бы почти невозможно подтвердить многие слова и поступки лиц, обвиняемых в том же преступлении. Таким образом Церковь, умело приспосабливаясь к любым обстоятельствам, вроде как соглашалась с тем, что еретики лгут, говоря о себе самих, но правдивы, когда дают показания против другого.
Сидевший справа от Убальдо Ланфранки монах в рясе прилежно записывал все, что говорилось во время судебного заседания, и не только – паузы и зубовный скрежет тоже. А слева от архиепископа восседал человек вооруженный, одно присутствие которого обеспечивало порядок и абсолютное повиновение всех собравшихся в зале.
Когда Ланфранки попросил принести ему улики, на которых строилось обвинение, явился брат Августин и положил на стол перед архиепископом несколько листков бумаги, двадцать три денье, пояс с пришитым к нему карманом и – напоследок – книжку в кожаном переплете. Судья внимательно изучил бумажки и остальное, затем, похоже сильно заинтригованный, спросил:
– Что это такое?
– Мы нашли все эти предметы у обвиняемого, когда привели его в трибунал, – отчитался брат Августин, пренебрегая монетами и неотрывно глядя на книжку.
– Понятно, – рассеянно ответил архиепископ.
Его в данный момент не интересовали подробности, ибо очень уж хотелось скорее перейти к сути дела. А к дополнительным свидетельствам он всегда сможет вернуться, если доказательства моей вины окажутся менее вескими, чем ему представлялось. Мне же первая разлука с манускриптом давалась довольно тяжело, тем более что была совершенно неожиданной.
– У меня есть показания пяти свидетелей, пяти граждан Пизы… – начал свою речь Ланфранки, пристально глядя на меня.
Шепотки и покашливания аудитории вскоре сменились напряженной тишиной. Если повезет, вот-вот узнаю, в чем конкретно меня обвиняют.
– Эти рассказы не противоречат один другому ни в едином пункте, – продолжал между тем архиепископ, – и содержат в себе возмутительную историю. Показания, тщательно собранные братом Августином, записаны в документе, который находится здесь, у меня перед глазами, и который я вам сейчас перескажу, умолчав об именах свидетелей в целях их защиты. Итак, из представленных братом Августином показаний следует, что в первый день каждого месяца обвиняемый организовывал сборища, в ходе которых проповедовал перед сотнями прихожан в церкви Гроба Господня, хотя, как любому здесь хорошо известно, право на проповедь имеют только священнослужители. Подозреваемый не имеет подобного статуса, из чего следует, что речь идет о серьезном проступке, который можно отнести к проявлениям ереси. И сейчас я должен передать слово подозреваемому, чтобы он либо подтвердил, либо опроверг свидетельские показания.
Все взгляды обратились на меня.
– Что касается дат и места, свидетели не лгут, – сказал я. – Ко мне в церковь Гроба Господня первого числа каждого месяца действительно приходили многие люди.
По залу опять пронеслись шепотки. Путаясь в догадках, зрители готовы были обвинить меня еще до того, как я закончу свое первое выступление в суде.
– Дальше, – кивнул Ланфранки.
– Однако свидетели ошибаются, говоря о моих намерениях, – продолжил я. – Я не только не проповедовал, но и не собирался этого делать. Единственное, зачем я брал слово, это объяснить, как должна проходить церемония, а затем наступала тишина и собравшиеся делали все в соответствии с полученной инструкцией.
– «Церемония», говорите? Стало быть, вы признаетесь, что организовывали в церкви – с участием многочисленных прихожан – некие «церемонии»?
– Согласен, монсеньор, термин неудачный, – подхватил я, но чувствовал себя при этом очень не в своей тарелке. – При этих встречах я попросту распределял между нуждающимися свои доходы так, чтобы каждый получил деньги. Ни о мессе, ни о каких-либо других церковных ритуалах никогда и речи не было. Да, пожалуй, лучше назвать наши собрания встречами.
– Мы учтем этот оттенок при рассмотрении дела, – пообещал архиепископ.
А брат Августин, пока продолжался весь этот цирк, воспользовался возможностью завладеть манускриптом и тайком от Ланфранки стал его перелистывать.
Больше чем за столетие томик «разжирел», теперь в нем насчитывалась не одна сотня страниц, и брат Августин, когда ему не надо было записывать ход допроса, листал их одну за другой, знакомясь с событиями из моей жизни и то вроде бы улыбаясь, то качая головой в знак разочарования. Наконец он добрался до последнего листка, вздрогнул и побежал доносить о содержании прочитанного архиепископу.
Тот положил мою рукопись на пюпитр и приступил к изучению строк, на которые указывал брат Августин. Чем ниже по странице он спускался, тем больше вытаращивал глаза, а дочитав, бросил на меня убийственный взгляд. Нет, «бросил взгляд» тут неточное выражение. Уставившись на меня, он шептал что-то на ухо своему подручному. Тот все выслушал, закрыл книжку и приобщил ее к вещественным доказательствам.
– Перейдем теперь ко второму пункту обвинения, – резким тоном произнес Ланфранки, желая прекратить разговоры в зале. Он собрал все бумаги, сложил их стопкой на судейском столе, затем взял верхний документ, повернулся ко мне и долго молча в меня всматривался. Цель паузы, видимо, была в том, чтобы подчеркнуть, насколько важны слова, которые архиепископ собирается произнести.
– Вы сами признались, – продолжил он в конце концов, – что имели намерение разделить свои доходы, что, впрочем, подтверждается и многочисленными свидетелями, и я хочу сейчас несколько отступить от рассмотрения вашего дела, чтобы вы могли осознать не только значимость своих действий, но и то, до какой степени они, ваши действия, раздражают Архиепархию и Церковь в целом. Сейчас в Лангедоке, от Альби до Лиона, от Тулузы до Каркассона, нарастает еретическое движение, подобного которому мы никогда до сих пор не знали. Люди, некогда бывшие праведными католиками, назвали себя катарами, вальденсами[10] или еще – «лионскими бедняками». Они осмеливаются отрицать фундаментальные принципы католической Церкви и дошли даже до того, что основали несколько раскольнических епископатов. Можете не сомневаться: Церковь отвергала, отвергает и будет отвергать эту ересь. А знаете, по каким признакам мы опознаем данных еретиков?
