Кристоф Оно-ди-Био - Бездна
– Как поживаешь, Сезар?
– Прекрасно, Сезар!
– Откуда ты знаешь, что прекрасно?
– Потому что я сижу на прекрасном пляже, возле прекрасной женщины. Правда, я мог бы добавить, что не все так уж прекрасно, потому что она меня слегка пугает. А тебе она тоже кажется столь же красивой, сколь и пугающей?
– Это потому, что у нее такой острый взгляд?
– Да, и это тоже. И еще потому, что я не знаю, нужен ли ей.
– А о себе самом ты что-нибудь знаешь?
– Мне кажется, да.
– И что же именно?
– Я знаю, что мне хочется как можно больше насладиться красотой.
– Считаешь себя эстетом?
– Ненавижу это слово, оно звучит ненатурально, не по-мужски, пошло, тогда как наслаждение красотой – это действие, вид действия.
– И значит, ты у нас человек действия?
– Перестань иронизировать. Тебе ведь известна моя история. Ты знаешь, что я оставил там. И знаешь, что я решил больше не покидать Европу.
– Значит, ты трус?
– Совсем наоборот. Просто есть вещи, которые перестали меня забавлять. Тебе известно, что я люблю Стендаля, но когда он пишет: «Искусство цивилизации состоит в том, чтобы объединять самые тонкие наслаждения с постоянным присутствием опасности», мне кажется, что это слова глупого подростка. Почему опасность так уж необходима?
– Потому что, если хочешь дорожить чем-либо, нужно чувствовать, что ты можешь это потерять…
– Заткнись, перестань говорить пошлости!
– Ты же знаешь, Сезар, иногда мне не хватает действия. Той жизни, которую мы вели прежде, в Азии… Рубины, девушки-наркоманки, каторжники, которых фотографировал твой гид… Восток…
– Ладно, об этом давай позже. А сейчас я сижу здесь, на пляже, как вдовец, который потерял жену тысячу лет назад и который чувствует, что у него есть шанс возродиться к новой жизни.
– А тебе казалось, что ты не живешь?
– Мне казалось, что время проходит мимо меня. Что я заполняю свой ежедневник, как кочегар, подбрасывающий уголь в топку своего свихнувшегося паровоза, а паровоз катит неведомо куда.
– Ты говоришь о Фирме?
– Да, и еще о жизни, которую все мы, мужчины и женщины, ведем в начале этого века. Обрати внимание: с тех пор как я нахожусь здесь, в Астурии, я ни разу не посмотрел на экран своего смартфона. Разве только для поиска информации о Пас в Google. И это мне жутко нравится.
– Google… Какое мерзкое слово. «Эстет» тебе не по вкусу, а это – куда хуже.
– Верно, но Google победил. Целые империи гибнут, погибнет когда-нибудь и Google, но сейчас еще время не пришло.
– И что же ты там нарыл?
– Что у нее все идет прекрасно. Что она стала знаменитой. Что ее фотографии с каждым днем набирают силу. Что ей пришлось сменить галериста. Что она много зарабатывает, и у нее нет денежных затруднений, что я тоже приложил к этому руку, и это меня несказанно радует.
– Да ты просто Нарцисс!..
– Нарциссизм следовало бы сделать обязательным для всех, он помешал бы вам распускаться и быть обузой для окружающих.
– Ну вот, теперь и ты изрекаешь пошлости. Кроме того, эта фраза принадлежит не тебе.
– А кому же?
– Неважно. Ты меня утомил. Иногда ты бываешь таким глупым…
– Да, я глуп, и мне от этого легче живется. Но позволь мне тоже задать тебе вопрос. Чего ты хочешь от этой жизни?
– Любить.
– И ты собираешься любить ее.
– Я уже ее люблю.
– Значит, нас таких двое…
Спустя какое-то время она открыла глаза и несколько секунд молча смотрела на меня. Не улыбаясь. Потом потянулась, распрямив смуглые мускулистые ноги, и спросила: «Ты голоден?» Я кивнул. «Сейчас переоденусь и поедем». Мы были одни, совершенно одни на пляже, и я надеялся, что она без церемоний снимет свой купальник. Но нет. Твоя мать была стыдлива. Она накинула платье и только потом сняла и спрятала в сумку купальные трусики и лифчик.
– Идем! – сказала она.
Мы снова поехали через лес.
И вот мы сидим лицом к лицу за длинным деревянным столом, под деревьями. А на столе перед нами омлет, желтый, как солнце, маринованные перцы в сладком оливковом масле, аппетитный, сочный jamon bellota[50], вкусный хлеб и, конечно, сидр, который Пас наливает мне, стакан за стаканом, из бутылки зеленого стекла, такого же зеленого, как хвоя окружающих нас сосен, что колышется под мерные вздохи волн.
– Как-то странно видеть тебя здесь, – говорит она.
– Почему?
– Мне кажется, я посвящаю тебя в свое детство… Посвящаю в себя…
– Ну и как ты думаешь, посвящение проходит удачно?
Пас улыбается. У нее белоснежные зубы. Вполне могла бы стать «лицом» рекламы яблок. На ее щеках, усеянных крошечными родинками, море оставило белые соляные разводы.
– Это только начало. А сейчас я тебя повезу вглубь.
Пас в глубине
«Я повезу тебя вглубь…» Конечно, сегодня эта фраза облечена для меня грозным, трагическим смыслом. Но в то время я воспринял ее буквально: посвящение в суть. Ключевой момент инициации.
Она молча вела машину. И по-прежнему салон оглашали мрачные мотивы моцартовского «Реквиема». Requiem… от этого слова позже произойдет другое – requin, акула. «Requiem есть крупная морская рыба, которая пожирает людей, – писал Фюретьер[51], – и которую окрестили так потому, что человеку, ею укушенному, не остается ничего иного, как спеть реквием по себе…»
Городок, в который мы приехали, назывался Мьерес. Черный, унылый, весь в саже, он притулился у подножия обступивших его гор. «Los Picos de Europa», – сказала мне Пас. Пики Европы[52]. Барочная церковь, дома с деревянными балконами, но без окон. Мы оставили позади предместье и заводы, чьи трубы давно уже не дымили. Лицо Пас было серьезно, взгляд сосредоточен. Она остановила машину перед огромным строением в кольце черных холмов, местами покрытых растительностью. В воздухе витал горький запах угля. Закопченная металлическая башня венчала красное кирпичное здание в форме ротонды, сбоку прилепились административные пристройки. Это была старая шахта, превращенная в музей. Внутри с потолка свисали шахтерские робы, на полу выстроилась целая батарея зубчатых колес, между ними зияли пасти старинных обжиговых печей. Мое внимание привлек старый плакат на стене, с которого на меня смотрела женщина. Я до сих пор вижу в ней образ твоей матери. Глаза той женщины – ее глаза. Рот и нос не похожи, но эти глаза, в которых сверкал вызов, этот беспощадный взгляд… На плакате Испанского союза взрывников, созданного в 1924 году, молодая женщина в зеленом платье, улыбаясь, поджигала с помощью своей сигареты фитиль, ведущий к бруску динамита; на заднем плане брызгами разлетался взрыв в глубине штрека.
Пас всегда была для меня взрывной натурой, живой гранатой. Позже я навел справки: художника, нарисовавшего плакат, звали Хулио Ромеро де Торрес, а моделью ему послужила севильская танцовщица Элиза Муньис по прозвищу La Amarinta.
Пас купила два билета. Я покорно шел за ней. Группа экскурсантов готовилась войти в музей. Пас достала из металлического ящика две шахтерские каски и протянула мне одну. Мы зашагали по штрекам. Температура упала по меньшей мере градусов на десять. Всем экскурсантам было велено включить фонарик на каске. Пас переводила мне то, чего я не понимал. Гид рассказывал о восстании астурийских горняков в октябре 1934 года, с трудом подавленном войсками Франко. Ему пришлось вызвать сюда Иностранный легион и арабские войска из Марокко. Астурийцы решили, что мавры снова завоевали их страну. Борьба велась со страшной жестокостью. «Они были шахтерами, а значит, все подрывные работы были им хорошо знакомы. Этих людей – dinamiteros – почти невозможно было одолеть. Тысячи погибли. Тысячи подверглись пыткам». Гид шагал впереди, посетители за ним. Мы шли последними. Я с почтительной робостью поглядывал на сваи, держащие земляной свод высоко над нашими головами.
«Астурийцы восстали, и через два года восстание повторилось. На этот раз в помощь правительству были вызваны немцы, фашистские самолеты сбрасывали на Хихон зажигательные бомбы, апробированные ими в Гернике»[53].
Почему взрослые непременно хотят передать детям свои воспоминания, свои неизжитые чувства, словно им необходимо сохранить горящим факел мести?! Позже Пас расскажет мне, что в детстве ей читали сказки про Белоснежку, про Золушку и прочие волшебные истории. А во время гражданской войны старший брат ее деда – шахтер, член ПОУМ[54] – скрывался в горах. Через день две его младшие сестры, двоюродные бабки Пас, носили еду брату и его товарищам. В тех местах водились волки, и девочкам чудились в темноте их горящие глаза и хриплое дыхание. Им было по десять лет, тяжелые узлы с едой оттягивали руки. Однажды вечером франкисты обнаружили убежище. Но они понимали, что потеряют много людей, если попробуют взять бунтовщиков живыми. И они подожгли их дом. Двоюродный дед Пас сгорел заживо, вместе со своими соратниками. Прямо на глазах девочек, которые смотрели на это, спрятавшись в лесных зарослях. Наверное, в зареве пожара ужас на их перепуганных лицах отсвечивал желтым сиянием.
