Вадим Давыдов - Киммерийская крепость
Деньги были нужны ему вовсе не для кутежей. Первые свои гонорары Гурьев потратил с дальним прицелом. Заказал себе у знаменитого краснодеревщика складной кий в специальном футляре, а у не менее знаменитого Журкевича, одевавшего весь корпус советских дипломатов – три комплекта «спецодежды»: жилетки, галстуки-бабочки, рубашки из тончайшего голландского полотна. Обувь тоже обошлась в кругленькую сумму. Настоящий ас и выглядеть должен по-настоящему. Мелочами вроде перстня с бриллиантом в карат и тростью с серебряной головой сокола он обзавёлся значительно позже, когда «премия» в сотню-другую червонцев сделалась скучной рутиной.
Так в московской команде игроков экстра-класса взошла новая звезда первой величины – Люкс. За полгода он заработал себе репутацию Мастера с большой буквы, бесстрастного и точного, как арифмометр. Он никогда не поддавался азарту, не связывался с фраерами, не отыгрывался и щедро давал фору. Прозвище было претензией, но Гурьев сумел его оправдать. К противнику за столом он относился как бы с лёгкой снисходительностью, словно не замечая пропихов и нажимов – разве что сделанных уж слишком нахально. И тогда следовала знаменитая «серия Люкс» – Гурьев даже не позволял партнёру прикоснуться кием к шарам, укладывая их в лузы один за другим с невероятной скоростью. Те, кому довелось видеть «серию Люкс» собственными глазами, начинали понимать, что обычно он играет даже не вполсилы, а в десятую её часть. Он никогда не лепил киксов, не выставлял отыгрышей и славился фантастическими триплетами, загонявшими по два шара зараз с незаказанной позиции. Такой игры не могли упомнить даже самые заядлые ветераны, и сразиться с Люксом, даже проиграв, почиталось за честь… А в остальном он свято следовал правилам, изложенным Мишимой. Тщательно подобранный грим – очки с простыми стёклами, набриолиненные и прилизанные волосы, тонкая щёточка накладных усов – делал Гурьева совершенно неузнаваемым. В этом тоже состояла часть иезуитского плана Мишимы – Гурьев должен был научиться менять внешность, походку, манеры так, чтобы сливаться с ролью в единое целое.
Никто ничего не знал о нём, кроме того, что Гурьев считал нужным о себе сообщить. Его рассказы и обмолвки, впрочем, не отличались однообразием, что обеспечивало дополнительную сумятицу в умах и сердцах. Именно этого они с Мишимой и добивались. Впрочем, подобная тактика отнюдь не гарантировала избавления от эксцессов.
Сразу после майских праздников двадцать седьмого года наступили прибыльные времена, — несколько недель перед тем, как наиболее заядлые игроки из любителей с деньгами съедут на крымские и кавказские курорты подлечить расшалившиеся от чекистских перетрясок нервишки, а профессионалы потянутся за ними. Гурьев не собирался на гастроли – во всяком случае, в этом году.
Уже под вечер, отыграв три партии подряд, Гур присел за столик выпить стакан чая и передохнуть. Вдруг к нему – даже не спросив разрешения – подсел здоровенный мужик и заявил без предисловий:
— Неплохо зашибаешь, парень. Пора это… делиться, в общем, пора.
— С кем же это? — Гур сделал вид, что он до крайности удивлён, и поставил стакан на стол. — Я не понял.
— А ты у Флинта спроси. Спроси, спроси. Я тебя тут подожду, — мужик достал папиросы, прикурил и кинул горящую спичку в стакан Гурьева. И осклабился, видимо, считая себя записным остряком и балагуром.
Гурьев кротко улыбнулся в ответ и перевёл взгляд на Флинта. Тот делал ему отчаянные знаки. Гур поднялся, подошёл к столам и, взяв Флинта под локоть, отвёл в сторону:
— В чём дело, дружище?
— Это Гирин шакал. Денег требует?
— Да.
— Надо дать. Не заводись, хуже будет.
— Что значит – «хуже»?
— Руки поломают. Или ноги. Беспредельные суки, я тебе говорю!
— И что? Все платят?
— Все. Лучше потерять вечерний заработок раз в месяц, чем сидеть полгода – зубы на полку.
— Вы какие-то странные, честное слово, — Гурьев досадливо цокнул языком и покачал головой. — Сколько наших людей в городе? Сотня, полторы? И руки не из задницы растут, и денег в достатке. Договориться не можем?
— Собирались уже. И так раскладывали, и эдак. Они по одному подкарауливают. Я же говорю, беспредельные суки, с ними даже блатные связываться не хотят. Про деловых я вообще молчу.
До Гурьева и раньше доходили слухи о Гириной команде. Начав с мелочей, Гиря переключился на шарогонов и «катал», как на самую денежную, после нэпманов, публику, к тому же лишённую сколько-нибудь реальной возможности воззвать к правосудию. Да и то, — какое правосудие у Советов? Не каждый был готов расстаться с деньгами бестрепетно, потому не обошлось без увечий и даже покойников. Так что репутация у Гири и его подручных сложилась соответствующая.
Выбор был прост: либо заплатить сегодня и платить всегда, либо дать бой. Ему было не столько жалко денег, сколько тревожила мысль, что из-за этих рыл вся с таким трудом выстроенная им система конспирации может рухнуть в одночасье. Гурьев прекрасно отдавал себе отчёт в том, что сладкая жизнь шарогона не может продолжаться вечно. Людей с доходами, которые трудно либо невозможно контролировать, советская власть ненавидела даже больше, чем прямых идеологических противников. Уничтожение таких людей, желательно со всеми чадами и домочадцами, чтоб даже дух и память всякую искоренить, было для советской власти делом чести, доблести и геройства. Он мысленно выругал себя последними словами за то, что до сих пор не удосужился проверить, не является ли этот самый Гиря и K° передовым отрядом бравых «экспроприаторов экспроприаторов» из «чеки». Так сказать, ЧОНом.[124] Однако времени на размышления и рефлексии уже не оставалось.
— Понятно. Этот урод за главного у них, что ли?
— Нет. Правая рука.
— Добро. Разберёмся.
— Люкс, лучше не связывайся. Здоровее будешь, ей-богу!
— Не переживай за меня. Лучше снимай партию и сбегай за извозчиком. И жди меня на улице. Да, ещё инструмент мой сложи и возьми с собой, потом я его заберу.
— Люкс!
— Делай, что тебе сказано. И побыстрее.
Оставив Флинта, он вернулся за столик. Мужик уже откровенно торопился и нервничал:
— Чё так долго трепался, ты, фраер?! Гони бабки, быстро!
— Может быть, тебе сковать чего-нибудь железного? Ты говори, не стесняйся. — Гур обворожительно улыбнулся, заглянул в стакан, где плавала спичка, и затуманился: – Обычно я пью чай с лимоном, а не с дровами. Где ты вычитал этот рецепт, поц?
— Ты чё, не понял, падла?!? Гони ба…
— Сейчас, сейчас, — Гурьев сделал вид, что охлопывает карманы. — В макинтоше оставил. Пойдём в гардероб.
— Ну, ты!!!
— Я. Тебе хочется денег? Их есть у меня. Вставай и пошли. Можешь всю кодлу свою собрать.
Не дожидаясь реакции бандита, Гурьев поднялся, и, даже не потрудившись оглянуться, направился к выходу. Его противнику ничего не оставалось, как топать за ним. Гурьев увидел, как из углов зала появились ещё двое и потянулись следом. Ну, трое, это не очень много, с облегчением подумал Гурьев. Если драки не миновать, одежде конец, это ясно. Флинта жалко. Неплохой он малый.
— Эй! Гардероб там!
Гурьев продолжал двигаться в сторону выхода, словно разговаривали не с ним. Не доходя до главного выхода, он резко свернул и нырнул под главную лестницу, откуда через подвал можно было выскочить на задний двор.
— Эй! Эй!!! Ты, падла!!! Стоять!!!
Все трое ринулись под лестницу следом за Гурьевым. Подождав, пока они, сопя и матерясь, прогромыхают мимо него к запасному выходу, Гурьев неслышно скользнул назад и, заложив дверь стулом, в два прыжка преодолел оставшееся до парадного расстояние. Секунду спустя он запрыгнул в пролётку, где сидел бледный от ужаса Флинт, и рявкнул лихачу:
— Гони!!!
Пролётка резво взяла с места. Гурьев посмотрел на покрытый мелкой испариной лоб напарника и улыбнулся:
— Нельзя так сильно пугаться, партнёр. Есть опасность потерять лицо, а эта потеря большей частью невосполнима.
— Да-а, — плаксиво простонал Флинт, утираясь платком. — А он нас вместе видел. Теперь точно жизни не будет!
Мишима, выслушав рассказ Гурьева, поджал губы:
— Плохо. Ты их разозлил, теперь они не отстанут. В первую очередь от тебя.
— И что? — расстроился Гурьев. — Нужно было драться? Но…
— Что сделано – сделано, — кивнул Мишима. — В следующий раз я иду с тобой.
— Сэнсэй, — Гурьев опустил голову. — Прости меня. Я затеял игру не для того, чтобы ты вмешивался и вытаскивал меня, как нашкодившего щенка. Я…
— Помолчи, — оборвал его Мишима. — Ты – мой ученик. Больше, чем мой собственный сын. Я столько лет вкладывал в тебя душу не для того, чтобы потерять. Ты ещё молод, а на ошибках учатся. И никто не может предусмотреть всего. То, что ты сегодня уклонился от боя, было верным решением. Верным, но не окончательным. А закончить эту историю необходимо. И закончить, как следует. Завтра будет важный урок. Теперь иди, прими ванну и отдыхай, я сделаю тебе массаж. Когда вернётся Орико-чан, ты должен быть в полном порядке.