Служу Советскому Союзу 4 (СИ) - Высоцкий Василий

Тут бы ему и застучать по полу, накрытому вязаной из разноцветных тряпочек дорожкой, но Зинчуков не таков, чтобы легко сдаться. Он вывернулся ужом, перекатился под рычаг и, как сосиску из целлофановой оболочки, выдернул руку из захвата.

После вскочил на ноги. Я перекатился и тоже встал в стойку.

– Хорош, хорош, – покачал Артём Григорьевич головой. – Научили тебя в дзюдо людям руки крутить.

– Да я и раньше неплохо это делать умел, – хмыкнул я в ответ.

– Умел? А вон сколько времени провозился. Да и то я выскочил.

– Так это же мы в дурашливой борьбе возились. Вот если бы серьёзно, то за две секунды бы ушатал.

– Да за две секунды ты даже приблизиться бы ко мне не смог.

– Опять нарываешься?

– Лады-лады, пошли гулять, а то так и не соберёмся.

Я первый протянул руку, готовый в случае чего к любому захвату. Зинчуков в ответ просто пожал её. После этого жеста мы переоделись в уличное и отправились на прогулку. Болтали ни о чем, подкалывали друг друга, смотрели на людей, торопящихся куда-то.

Смотрели на Ленинград…

Когда выходишь на стрелку Васильевского острова в районе Ростральных колонн – какая это ширь! Какой восторг! Какой разгул свободной невской стихии!

Не случайно именно там на стрелке Васильевского острова в моём времени проводились соревнования скутеров и другие водные спортивные состязания – эта замечательная точка уже Петербурга идеально подходит для состязаний на воде.

Если бы я никогда не видел причалов набережной лейтенанта Шмидта тянущейся от Благовещенского моста и от Академии Художеств до Горного Института и до стапелей Балтийского судостроительного завода – набережной, где пришвартовывались и зимовали порой большие по-настоящему морские корабли – что бы я тогда знал о Ленинграде?

Что бы я тогда понял в этом великом городе и его судьбе?

Но и жить на этой самой набережной я бы не хотел. По мне лучше в небольших двориках-колодцах, где преобладает своя неповторимая ленинградская атмосфера.

Мы гуляли до обеда, а после свернули на Невский и двинулись к метро «Площадь Восстания». Зинчуков неожиданно сказал:

– Интересно, Миш, а в будущем… как оно будет с наркотой?

– Будет гораздо хуже, чем сейчас, – ответил я.

– Да? Это при том, что двадцать процентов американцев во Вьетнаме плотно подсели на иглу? Даже хуже этого?

– Хуже, – кивнул я. – Даже песни будут петь про то, как лучше всего приготовить наркоту. Как же там пелось? «Заходи на огород, видишь, мак вон там растет?! Кроме мака нам не надо ничего. Пропитаем соком бинт, видишь, прямо как стоит. И в железной кружке сварим мы его. Мы добавим ангидрид, это нам не повредит. Будет этот мир для нас — сладкий сон. Жахнем ханки на двоих, кайф получишь через миг… И забудешь навсегда самогон!»

– Охренеть! И цензура это пропускала? – ахнул Зинчуков.

– Свобода слова была, – пожал я плечами. – Правда сам певец скончался в тридцать шесть лет в наркопритоне. Похоже, что воздалось ему это пение. Немного жаль, у него и хорошие песни проскакивали, а не только матерщинно-бунтарские. Уже потом, спустя время начали запрещать этот вот самый «секс, наркотики, рок-н-ролл» в песнях, чтобы они не коробили умы молодого поколения, которое всегда тянется к запретному. А к чему ты такой разговор завёл?

– Да к тому, что сегодня ночью на Фонтанке нашли труп молодого человека. На теле двенадцать колото-резаных ран, а что самое хреновое – он попадает под описание того самого Женьки-«Челентано», которому ты сделал внушение.

В это время мимо нас прошла улыбающаяся девчонка с сумочкой на плече. Шла такая вся воздушная, легкая, довольная жизнью. Вот таких вот увидишь на улице и на душе становится приятно.

Машины и автобусы двигались по Невскому неторопливо – с утра слегка подморозило и никому не хотелось лишний раз прокатиться и остановиться в заду впереди идущей машины.

– А ты откуда это знаешь? – нахмурился я. – Или какая кукушка на хвосте принесла? Ленинград большой, такое совпадение… Оно вряд ли может быть.

Вот как так получилось? Вроде бы я всё сделал правильно, а вышло совсем иначе. И если это правда Женька, то есть ли на мне вина за его смерть? Стоит ли себя винить в том, что его подельники вовсе не захотели отпускать молодого барыгу? Что было бы, если…

Если бы я просто сдал его в милицию? Тогда был бы год заключения, после которого на волю вышел человек, вплотную пообщавшийся с криминальным миром. И что бы этот человек потом начал делать?

Нет, надо перестать корить себя – я сделал всё правильно, а вот тот, кто убил Женьку, тот изначально толкал его на плохое. Рано или поздно, но молодого барыгу взяли бы с поличным. А так, как он без сомнения сдал бы своего начальника, то его по любому ждало бы «перо» в бочину.

– Да услышал сегодня в метро. Одна женщина другой рассказывала. И так эмоционально это делала, что невольно половина вагона присоединилась к прослушиванию. А уж когда ты рассказал про вчерашний случай, то свести два происшествия воедино можно легко. Ты сделал внушение, парень в него поверил, а его босс… Не поверил. Вот и печальный итог мелкой мошки, которая захотела вылететь из паутины жирного паука. А, мы почти пришли. Сейчас ничего не говори, только старайся сделать вид, что тебе нужна доза…

– Чего? – не понял я.

Мы приблизились к станции «Площадь Восстания». Чуть в стороне от бежево-кремового здания, похожего на огромный праздничный торт без цветочков, роилась тройка молодых людей. Они воровато озирались на прохожих, курили и о чем-то негромко переговаривались. В руках у одного был журнал «Охота и охотничье хозяйство». Двое других держали подмышками потертого вида портфели.

Чего это они? Соображали на троих? Возле метро?

Да, в моём времени было такое, что менеджеры младшего звена толклись после работы у метро, распивая пиво из банок и бутылок, обсуждая происшедшее за день. Правда, в один момент это всё прекратилось, когда начали штрафовать за распитие спиртных напитков в общественном месте. Тем же менеджерам было не жаль потратить пять-шесть тысяч на пятничный пропой, а вот отдать тысячу за штраф жмотились, поэтому со временем стены станций метро с улицы перестали обоссываться, а молодёжь с пивом переместилась в приличествующие места.

Зинчуков неторопливо подошел к стоящим ребятам и негромко сказал:

– Добрый день, уважаемые. Сигаретки не найдется?

– Найдётся, дядя. Для хорошего человека не жалко, – чуть растягивая слова произнес один из парней.

По виду он напоминал утёнка Дональда Дака из американского мультика, такое же приплюснутое к губам лицо и большие, вечно удивленные глаза. Шапка-ушанка придавала его лицу ещё более комичный вид. Но явно парень не заморачивался с тем, что о нём могут подумать и как он выглядит. Он достал из внутреннего кармана серого пальто серебристый портсигар и с щелчком явил на свет аккуратно уложенные сигареты «Прима».

Зинчуков взял одну и, постукивая концом по ногтю большого пальца, спросил:

– А для хороших людей, может быть, и что-нибудь посильнее найдётся? Мы с корефаном хотим Новый год с огоньком провести. Но не с «Голубым», а с космическим.

Я в это время старательно изображал из себя завзятого наркомана. Вернее, делал это по воспоминаниям о тех, кого видел. Я покашливал, потирал нос, то и дело сморкался и оглядывался по сторонам. Да, может и хреновый из меня актер, но я же старался!

«Утёнок» окатил меня внимательным взглядом, словно просканировал, потом снова взглянул на Зинчукова:

– Может быть и найдется чего посильнее. Вот только сила бабок стоит.

– И во сколько же нам обойдется это самое? – спросил Зинчуков.

– За «камень» тридцатку за сотку, а за «снежок» восемнадцать рубасов один грамм, – быстрой скороговоркой произносит «Утёнок».

Понятно. За сто граммов гашиша просят тридцать рублей, а за один грамм порошкового морфина – восемнадцать рублей. И это в то время, когда средняя зарплата колышется около ста рублей в месяц.