Точка Лагранжа (СИ) - Батыршин Борис Борисович
Но — оставим словоблудие, тем более, что проку от него чуть. Поначалу события развивались в точном соответствии с моими планами. Я встретил Миру, прогуливаясь после уроков во дворе с собакой — Бритька немедленно выразила бурную радость по случаю знакомства, получила свою порцию восторгов, после чего я, кивнув на протёртый до белизны футляр из коричневого дерматина, спросил как бы между делом: «в музыкальную школу собралась?» Да, ответили мне, в музыкальную школу, только ехать приходится далеко — на Сокольники, где они жили раньше. Оказывается, Мира, занимается по классу скрипки с замечательным преподавателем, Моисеем Абрамовичем (ха-ха, кто бы сомневался!), и уже переросла общий курс, впереди — подготовка в консерваторию. Только вот преподаватель её уже старенький, и даёт уроки у себя дома — ему трудно выходить, и он ведёт занятия, сидя в кресле на колёсиках…
И так далее, и тому подобное. Мы с Бритькой вежливо слушали всё это, пока не выяснилось, что за разговорами о музыке, консерватории и Моисее Абрамовиче мы, все трое, успели дойти до самого метро «Университета». Я сделал вид, что припомнил, будто и сам вечером возвращаюсь с занятий во Дворце Пионеров — «если хочешь, подожду тебя тут, возле вестибюля метро, пойдём домой вместе?..» Ответом была задорная улыбка и не менее задорный, но в тоже время и загадочный взгляд огромных, чёрных, как греческие маслины, взгляд из под полуопущенных бровей. Собеседница, конечно, поняла истинную цену этим моим «я тут вспомнил…» и догадалась, что мизансцена и была разыграна, чтобы напроситься провожать её — только вот с оценкой моей мотивации слегка ошиблась. Что ж, мне только того и надо: получив согласие (сопровождавшееся ещё одним загадочным взглядом), я вместе с собакой поспешил домой. Времени у меня был целый вагон; я уже решил, что на вечернюю вылазку Бритьку не возьму, а пока прикидывал: имеет ли смысл провести доразведку театра предстоящих боевых действий, или уже довольно суетиться, и пора бы прилечь на диван и часок-другой поспасть перед непростым делом?
Стрелки часов, висящих в вестибюле станции метро, показывают двадцать-пятнадцать. Рандеву с черноглазой скрипачкой должно состояться через четверть часа — я заранее пришёл пораньше и занял выгодную позицию напротив схода с ведущего наверх эскалатора. Никаких турникетов на выход здесь пока нет, они появятся только в конце восьмидесятых, и ничто не мешает мне обозревать исходящий пассажиропоток. Слегка нервирует фигура милицейского сержанта в дальнем углу зала — с его точки зрения я весьма желанная добыча, обеспечивающая вместе с залитой свинцом трубой и огнестрельным пистолетом на кармане жирную «палку» в соответствующей ведомости. Но к счастью ни о чём таком сержант не догадывается, беседует с миловидной контролёршей в будке возле турникетов и моей особой нимало не интересуется. Да и с чего бы — вид у меня приличный, веду себя тихо, не нарушаю, починяю примус…
Стрелки метрополитеновских часов ползли убийственно медленно, и я крутился словно на иголках, словно действительно назначил свидание девушке, а она, как водится, запаздывает. Вот на циферблате двадцать-двадцать пять… двадцать семь… тридцать…
— Лёша? Привет, вот и я!
Маленькая, изящная фигурка в давешней пёстрой куртке машет мне рукой, зажав под мышкой футляр. Машу в ответ, искоса бросая взгляд на часы.
…Ты смотри — минута в минуту! Дивны дела твои, господи…
Не могу не признать: место было выбрано грамотно, с умом — что, кстати, свидетельствует в пользу того, что преступление было задумано заранее, а не стало спонтанной выходкой перепившихся ублюдков. Асфальтированная дорожка, с одной стороны — сетчатый высокий забор пустующего в это время суток детского сада, с другой — неопрятные коробки гаражей, теснящиеся один к другому. Между гаражами кое-где есть проходы, давно освоенные местной ребятнёй — это они в «тот, прошлый раз» и нашли истерзанное тело жертвы. Из такого прохода они и вынырнули — только что никого не было — и вот уже стоят на дорожке, неприятно как-то скособочившись, руки в карманах, где — я знаю! — прячутся ножи.
Нет, я не хвастаюсь — просто случилось это ровно там, где я и предполагал, когда сутками раньше осматривал местность. Ровно посредине дорожки; лампочка на ближайшем фонарном столбе не горит, и этот участок «трассы» тонет в о мраке. Тополя за гаражами уже вымахали в рост достаточно, чтобы надёжно скрыть происходящее от жителей дома напротив — если им взбредёт в голову пялиться в окошко в столь поздний час вместо того, чтобы, как полагается всякому советскому человеку, сидеть у телека в ожидании программы «Время», за которой последует ежевечерний художественный фильм. А потому — никаких сомнений о том, что это может оказаться кто-то другой, непричастный, у меня не было. Да они и сами подтвердили это, когда, квакнув что-то матерное, шагнули нам навстречу, и в руке того, что был впереди — повыше, в низко надвинутой на глаза кепке стиля «я мальчик лихой, меня знает окраина», — тускло блеснул металл.
Левая рука нервно тискала в кармане пистолет, а правая уже жила своей жизнью. Опускаю кисть и поворачиваю её наружу, высвобождая кончик трубы. Обмотанная матерчатой изолентой рукоять удобно ложится в ладонь и я сразу, не тратя лишних секунд на выяснение отношений типа «ты чё, козёл?..», наношу сильный тычковый удар — прямо в раззявленный в дегенеративной ухмылке щербатый рот.
Ну ладно, насчёт «щербатого» это, положим, дорисовало моё воображение, — представитель мелкой шпаны, да ещё и опущенный на зоне, ведь и должен выглядеть помято, верно? — но после моего удара зубов урод точно недосчитался. Губы, дёсны — всё разом превратилось в кровавую кашу, а рука уже описывала дугу — с отшагом влево, чтобы уйти от возможного, хотя и маловероятного тычка острием перед собой. Ударный конец описывает короткую дугу и обрушивается на запястье — я отчётливо слышу хруст костей, дробящихся под гранями гаек, играющими роль насадки боевого шестопёра, и сразу — короткий вскрик, то ли боли, то ли ещё удивления. Но не останавливаюсь: ещё шаг влево-вперёд, левая, вырванная из кармана ладонь подбивает вверх локоть вооружённой ножом руки, а труба с размаха обрушивается на предплечье, круша, словно фаянс, кости, мозжа мышцы и прочие мягкие ткани. Нож уже на земле, и какой-либо опасности его владелец для меня не представляет — его накрыло болевым шоком, и он издал вой, полный ужаса и страдания. Тем не менее, я наношу ещё один удар — завершающий штрих мастера, гарантирующий, что упырь-сифилитик никогда более не сможет воспользоваться этой рукой даже для того, чтобы ковыряться в носу. «Шестопёр» после кистевого проворота ударяет в локоть — снаружи, дробя в хлам сустав и раскалывая плечевую кость так, чтобы ни один хирург не взялся бы сложить образовавшуюся мешанину осколков воедино.
Очень хочется добавить ещё один раз, уже по колену, чтобы обеспечить «клиенту» полную и безоговорочную инвалидность до конца его никчёмной жизни. Но нет — ему ещё предстоит отсюда сбежать, и я с сожалением отказываюсь от столь приятной перспективы.
Так, а где у нас второй? Да вот же он, стоит, прижавшись спиной к гаражу, в руке ходуном ходит узкая серебристая рыбка ножа. Это ты зря, парень — если бы бросил нож, то, может, и был бы шанс отделаться лёгким испугом. А так — извини, за ошибки надо платить… всегда. Да и зачем тебе, если вдуматься, целая, здоровая и работоспособная ключица? Чтобы пёрышком играть, пугая воспитанных девочек, возвращающихся из музыкальных школ со скрипками в потёртых дерматиновых футлярах? Так это баловство, это тебе ни к чему…
Под тяжестью залитой свинцом трубы кость дробится, словно она из стекла — мне кажется, что я слышу даже звон. Но — ничего подобного, конечно: всё заглушает новый крик, и второй ублюдок поворачивается и, спотыкаясь и перекособочась, кидается в отступ. Вслед за ним, завывая от ужаса и боли, ползёт, держась за стенки гаражей, первый.
Так и тянет извлечь из кармана пистолет и — прямо в затылки упырям, чтобы упали и корчились тут в луже медленно растекающейся крови, и никому, НИКОМУ больше не причинили вреда! Нет. Нельзя. Жизнь — она такая, несправедливая и, нередко, глухая даже к лучшим человеческим побуждениям…
