Александр Борянский - Три стороны моря
— Я еще не решила.
Антистрофа
В последнее время меня преследует дивное извращение. Под утро, когда умница Эос, разминая солнечные пальчики, покидает ложе стареющего Тифона,[42] мне снятся нежные яблоки на розовых простынях.
Вообще-то мне снится всего одно яблоко.
Розовая простыня скомкана… Ну, не так уж и скомкана, скорей грациозно измята, чуть-чуть, тонкий рисунок линий излома. Просыпаясь, я чувствую свои ресницы, я гляжусь в потолок, и это первая радость.
Потолок — огромное совершенное зеркало, без единой царапины. Там, на розовом фоне, в глубине — совершенная красота, без единой неточности.
— Хайре! — слетает с губ совершенства неслышное слово, и это значит…
— Радуйся!
— Да, привет.
— Ты спишь?
— Я жду тебя.
— Я же слышу, ты спишь.
— Я жду тебя во сне.
— А он?
— Он? А… Он как всегда.
— Трудится?
— Самозабвенно!
Еще есть время. Тот, кого я жду, конечно, быстр на крыльях дикой страсти, но все же не так стремителен, как некоторые.
Хайре, моя прелесть!!!
Это я себе.
Моя вторая радость. Когда пробуждение наступило, и выясняется, что я — это не сон.
Ванна с душистой пеной, и в ней подарок для отважных. Для дерзких, красивых, почти таких, как надо.
Ибо я ненаглядна.
Ненасытна.
Ненадежна.
Несравненна.
Он влетел ко мне, распахивая все двери, обрушил на пол кроваво-красные цветы, я не считала сколько, разорвал одеяло пены, взял меня на руки и понес…
Моя третья радость.
В нашем Уставе бесцветной кровью записаны две фразы. Они горят в огне Везувия, зарастают травой на склонах гор, стелются волнами Эгейского моря. Они зарифмованы в крови смертных, поднимаются к небу узорами дыма от погребальных костров. Только две фразы, одно положение.
Мы, олимпийцы, обязуемся быть счастливы. Во что бы то ни стало.
— А ведь я к тебе по делу.
Неутомимый парад мышц, идеал ярости наконец слегка утомился. И тут же смог думать о чем-то, кроме меня.
— Неужели?
— Да, я по делу. Над нами нависла опасность.
— Что ты говоришь, какая над нами может нависнуть опасность?
— Единственная. Что все откроется.
Я откровенно рассмеялась.
— Не смейся. Я целый день хочу сюда. Я с рассвета дожидаюсь, когда же над Этной появится дымок. Дымок над Этной — сигнал для меня. Значит, ты одна, значит можно. Я придумываю каскады убийственных ударов — и вспоминаю тебя. Я выбираю новое оружие, а передо мной твоя улыбка. К тому же нельзя улучшать клинок, когда стыдишься смотреть в глаза мастеру-оружейнику. В результате войны становятся менее кровопролитными, а это ужасно. Но виновата ты.
Необузданная ярость всегда стремилась к любви.
— Не смейся. Я боюсь подумать, что наши встречи завтра прервутся еще лет на десять. Ты чувствуешь сочетание: я — и боюсь!
— Это невозможно.
— Почти невозможно. Я — боюсь. Это уничтожает каноны. Но я боюсь, что все прекратится из-за ерунды.
— Послушай, Марсик, ну что ты, ну что с тобой…
Мой возлюбленный истерик. Это мне давно известно.
— В Трое был царь Лаомедонт. Знаешь? Теперь там царем Приам, сын Лаомедонта, последний выживший и все такое…
— Из ума выживший?
— Нет! — я уловила досаду. — Это же великая история, я закрутил такую войну… Ничем не интересуешься!
— Да знаю я, знаю. Геракл взял Трою. Кто ж не знает?
— Теперь там царем Приам. И у царя Приама есть дочь.
— О?
— Кассандра.
— Такая светловолосая красавица, очень отдаленно на меня похожа?
— Нет.
— Непохожа?!
— Вообще не красавица. Не похожа даже на Артемиду.
— У-у… Ну откуда же мне ее знать, Марсик?
— Ты-то ее не знаешь. Зато она про тебя знает все.
— Ах, я так популярна… Ты слышал, что в засекреченном рейтинге я на втором месте?
— Извини, я слышал, что на третьем. На втором месте я.
— Марсик… — протянула я укоризненно.
— Эта девчонка рассказывает — внимание! — она рассказывает смертным истории, будто Арес и Афродита… — Эффектная пауза.
— Да-а?! — удовлетворенно откликнулась я.
— Пока Гефеста нет дома… — Пауза.
— Именно!
— Занимаются какой-то сумасшедшей любовью…
А здесь-то пауза зачем? Вроде все.
— Ну? Прекрасная легенда.
— А Гефест тем временем догадывается и сооружает некую хитроумную сеть из тончайшего железа, дабы та сеть упала сверху на любовников и сковала их. Покуда прочие олимпийцы не потешатся их дурацким видом.[43]
Я инстинктивно взглянула на потолок.
— Ты представляешь, если твоему мужу дать эту идею?
Я представляю. Он ничего не замечает, он такое же совершенство, как мы, только нам непонятное: целыми днями у него в голове кузница по наковальне — шарах! — или наковальня по кузнице, как правильно? Да все равно: шарах, шарах!! Его надо водить за руку, он же еще и хромает, объяснять элементарное… Но если ему указать, что надо сделать, — о, сеть получится така-а-ая! И обнаружить ее заранее шансов не будет даже у Гермеса.
— Жаль, что Гефест не свингер… — роняю я задумчиво.
— Кто?
— Гефест.
— Нет. Кто Гефест? Что это ты сказала?
— А, это одна из моих разработок. Идея на будущее. Пока не обращай внимания, Марсик.
— У тебя разработка? На будущее?
Мне положено быть беспечной. И я беспечна.
Но каждый из двенадцати стремится перевернуть мир по-своему.
— Не смейся. Может быть, у нас будет сын, озорной малыш, и он мне поможет.
— Ребенок?
— Марсик… Но это же будет мой сын!
Он ушел стремительно и страстно, все его движения — натиск, атака, штурм. Он врывается и мчится, никогда ничего не делает спокойно, хотя спешить ему некуда. Он боится быть смешным, потому что любит быть неотразимым.
Я пообещала что-нибудь придумать.
А придумывать в общем-то нечего. Все уже придумано.
— Радуйся, ворюга!
— Привет, развратница!
— Слушай, здесь надо убрать кроваво-красные цветы. Пришли кого-то, а?
— Да поскорее-поскорее…
— Ты лучше всех! Ты еще не продал свои сандалии?
— Некому. Все в курсе.
Полная противоположность! Впрочем, все мы здесь противоположны друг другу.
Все, что Гермес за ночь умудряется стянуть, он за день тут же умудряется продать. Самое поразительное, что половину из проданного он тут же умудряется украсть обратно. Понять это не дано никому, причем загадка, во-первых, каким чудом совершается очередной кругооборот, а во-вторых, зачем ему это надо, ведь личные блага одного из двенадцати увеличить невозможно. Гермес заявляет, будто таким образом доказывает абстрактный закон высшей математики. А высшую математику он придумал для развлечения.
— Слушай, и найди мне Фебби, а?
— Он разве не у себя?
— Не видно, не слышно.
— Ни на Парнасе, ни на Делосе?
— Вне пределов досягаемости.
— Значит, песни поет где-нибудь с рыбаками. Ну, хайре, хайре…
И его голос плеснул волной к югу от Кипра.
— Меркури, я тебя люблю!
— Что еще?
— Я тебя сильно утруждаю?
— Ты самая капризная. Но я привык.
— Слушай, сколько было кроваво-красных цветов?
Гермес думал полмгновенья.
— Двести девяносто три.
— Спасибо, Меркури. Ты действительно лучше всех.
— Я тебя тоже люблю, Венчик. Но если хочешь увидеть Фебби сегодня, больше меня не отвлекай. Я улетел.
— Ветер в ноги, милый!
И его голос затерялся в песках Египта.
Мерзавец Марсик[44] разлюбил меня еще на два цветка…
Выйдя из спальни, я с изумлением обнаружила серебряный лук. И тотчас услышала восемь нот в исполнении Эрато.[45]
— Госпожа, простите меня.
— Ты кстати.
— Девочки знают, что я вам ближе, и просили поинтересоваться, когда вернется наш хозяин?
— Что-что? — переспросила я, глядя на серебряный лук.
— Ну… — она смутилась. — Клио говорит, что он у вас.
— По крайней мере, в спальне и в ванной его нет. Так-так… И в атриуме нет.
— Посмотрите в саду, — посоветовала Эрато.
Легко сказать посмотрите. У меня сад на пол-острова. Ну ладно…
— Феб-би-и!.. — пропела я как можно мелодичней.
Сад любви не ответил.
— Фе-еб-би-и… — я изменила тональность. Он же псих: пока я не попаду в его мелодию, не выйдет. А если сфальшивлю, вообще не придет. — Фе-э-бби-и!..
Аполлон стоял на лужайке, ничего не видел, никого не слышал. Сейчас он творил, то есть был категорически недоступен для Гермеса.
