Александр Нотин - Исход. Экскурсия в мегаполис (журнальный вариант, издание "Шестое чувство")
Двери захлопнулись. Обдав капитана и его команду клубами голубого дыма, «Ивеко» взял курс на «Подсолнухи». Сзади таял, покрываясь серой мглою, огромный город, но молодежь, заметил Антон, даже не смотрела в ту сторону. Юность летела вперед — туда, где родной дом, где будущее.
Лиза упертая
(Село Казачий Дюк, август 2018 года)
Серые, в подтеках, потемневшие — то ли от сырости, то ли от дыма старенькой буржуйки — своды северного придела храма Иоанна Богослова притягивали к себе Лизу, как магнитом. Вот и сегодня с первыми звуками псалмов взгляд девочки устремился к плавным арочным изгибам. «Господу помолимся!..» — нараспев завел старенький отец Артемий, и Лизе, шепотом вторившей его словам, вновь, в который раз, показалось, что своды древней церкви ожили: они то приближались, то убегали ввысь, странные блики и тени творили живые узоры на бурой штукатурке, образовывая неясные лики. Лики были подвижны и живы, внимательны и участливы. Они вглядывались в нее, вслушивались в ее горькие просьбы. В такие мгновенья время теряло свой бег, стены храма раздвигались, и Лиза парила, не чуя под собой ног, от неведомого счастья и покоя, свободная от боли, страха и гнета земной жизни. Как ждала она этих мгновений, как мечтала о них накануне каждого воскресенья, готовясь к причастию и вычитывая на пару с бабой Дашей положенные правила! Только здесь, под этими сводами, по-настоящему отдыхала ее душа, наполняясь силой и тайной надеждой на чудо, почти утерянной после трагического исчезновения мамы.
В свои пятнадцать лет, большая часть которых прошла в подмосковном Красногорске, умом она понимала, что игра теней под куполом древнего храма, подвергшегося за столетия своего существования и разрушениям, и поруганию, и частичным реставрациям, могла быть (и, скорее всего, была) плодом ее смятенного воображения. Умом — не сердцем. Сердце не желало смиряться. Оно бунтовало, будило Лизу по ночам, влекло к иконе Спасителя, смутно мерцавшей в дальнем красном углу «залы» — так бабушка называла просторную комнату избы-пятистенки, служившую гостиной и спальней для всех членов семьи. Сердце отбрасывало «разумные» доводы рассудка, и Лиза падала на колени, произнося не обычные дневные молитвы, каких знала немало, а странные несвязные слезные слова, которые слетали с губ и таяли в гулкой тишине ночи, скрипе сверчка и похрапывании отчима и прабабки. От Лизиных всхлипываний баба Даша частенько просыпалась — отчим ни разу, — но не одергивала правнучку, не прерывала ее, а только в такт с ней сама вздыхала и ворочалась; старенькая пружинная кровать под грузным ее телом скрипела и тоже, казалось, вздыхала. Лиза не останавливалась, а лишь начинала молиться чуть тише, ощущая бабкино присутствие и сопереживание. В эти ночные часы они, не говоря друг другу ни слова, были близки и родны как никогда. Днем же снова разъединялись и становились сами собой: грозная, сварливая девяностолетняя баба Даша и Лиза по прозвищу Упертая.
Упертой ее впервые назвала мама. Лизе тогда было лет десять от роду. Отец был еще жив, еще не погиб «при исполнении», и они только-только переехали из Тулы в новую квартиру в Красногорске. Девочка впервые увидела Москву и пошла в настоящую городскую школу. После непродолжительной адаптации в незнакомом школьном коллективе и «отборочной» драки на заднем дворе, Лизу признали, и у нее появились подруги. Одной из них — самой близкой, Наташке Синицыной, она и подарила замечательные сверкающие граненые пробочки, снятые с флаконов маминых духов. Вечером того же дня пропажа была обнаружена, и мама с папой, пригласив дочку в гостиную, приступили к выяснению обстоятельств ЧП. Лиза молчала. Разговор продолжался до глубокой ночи. Родители требовали, а затем просили уже только одного — признаться в содеянном, обещая, что никакого наказания не последует. Лиза и сама знала, что ничего ей не будет, но какая-то неодолимая сила противления, дремавшая в ней с раннего детства (едва родившись, она отказалась взять материнскую грудь), овладела ею с полной силой. Родители тогда отступились: отец озадаченно молчал, о чем-то напряженно думал и даже не смотрел в ее сторону, отчего ей было горько и тревожно; мать, уставшая и раздраженная, в сердцах бросила: «Ты всегда была упертая, упертая, упертая… Почему ты нас не любишь?!».
А Лиза их любила, но по-своему: скрытно и бескомпромиссно. Каждого по-разному. Маму — безоглядно и ревниво, потому столь часты и остры были их конфликты. Отца — тайно боготворила, по-мальчишески во всем ему подражала и считала своим рыцарем и лучшим другом, хранителем ее детских секретов и сокровенных мыслей. Он служил военным летчиком-испытателем, часто и подолгу отсутствовал, а когда приезжал, все свободное время уделял дочке: таскал ее с собой за грибами и на рыбалку, с детства приучал к походной жизни и спорту, а главное, привил ей свою искреннюю веру в Бога, столь, казалось бы, не свойственную людям его круга. Читая по вечерам ей детскую Библию, он всегда дополнял ее своими мыслями и рассуждениями, своим особым утонченным пониманием сокровенной жизни души, приводя примеры из реальной жизни и не избегая «взрослых тем». Лиза шла за ним в веру, как по лыжне в гору; иногда ей представлялось, будто она, как в детстве, сидит у него на шее, высоко-высоко, сердечко замирает от страха, и оба нераздельным целым из тьмы вступают в дивное и светлое царство, именуемое Богом.
— Знаешь, дочка, — он усаживал ее на колени и находил нужную страницу, — Господь нарисован здесь сидящим на небесах, видишь? На самом деле Он везде — и в этой святой книге, и в каждой травинке, и в нашей кошке Люське, и в дальней звезде…
— И во мне? — сердце Лизы замирало и начинало биться сильнее, когда устами отца произносилось ожидаемое «да».
— Душа твоя, Лизонька, это что-то вроде рации в моем самолете, только по рации можно связаться с людьми — что-то сказать им или, наоборот, услышать, а душа настроена прямо на Бога….
— Как это, пап? Выходит, и я могу поговорить с Ним? — Лиза была не на шутку заинтригована.
— Конечно… почему нет? Но, знаешь, если мы Его не слышим и не можем к Нему обратиться, то проблема не в Нем, а в нас…
— Как это, в нас?
— Ну, представь, что я возьму свою рацию да и брошу в болото, и пролежит она там в тине и грязи год-другой. Можно ли будет потом на ней работать?
— Конечно, нет, пап, это же ясно. Она заржавеет, и вообще…
— Вот видишь! А теперь вообрази, что и твоя душа, как приемник и передатчик сигналов к Богу, точно так же засоряется — дурными мыслями, словами, делами. И в какой-то момент она просто перестает работать. Понятно?
— У всех, у всех!? — Лиза крепче прижималась к отцу и лукаво заглядывала ему в глаза.
— А как ты думаешь? Вот скажи, бывают у тебя непрошеные мысли?
— Еще бы, сколько угодно. Особенно по вечерам: вроде и спать хочется, а они не дают, крутятся в голове, лезут…
— Вот именно. А что такое непрошеные мысли? Откуда они берутся в твоей головке, если они не твои и ты их в гости не приглашала?
— Учительница говорит — из подсознания. Но я, если по правде, не понимаю, что это такое.
— Давай подумаем: подсознание-то твое, не чужое ведь? Как же оно посылает мысли, не дающие тебе спать, мучающие тебя? Оно что, враг тебе? Нет, доченька, здесь другое… Вот прикинь, сколько внимания мы уделяем своему телу, с утра до ночи его ублажаем. А душе? То-то и оно! Не думаем мы о ней, бедняжке, совсем не жалеем ее. От этого невнимания, незнания и неумения за ней ухаживать (хотя бы как за телом) она слабеет, болеет, а иногда даже почти умирает…
— И у меня тоже может почти умереть?
— Нет, тебе это не грозит. Ты уже знаешь о ее существовании, помнишь о ней, заботишься, как я тебя учил. Это очень важно, потому что душа стократ важнее тела и помогает тебе в твоих трудах, как бы идет тебе навстречу. Но это, поверь, не она идет, это Господь через нее откликается на твой призыв, и чем чище твоя душа и твое тело, тем лучше ты слышишь, ощущаешь Его, а Он — тебя… С Ним ты не одинока… Однажды не станет меня, мамы, и в какой-то момент жизни ты останешься одна. Когда это произойдет, никто не знает. Но помни, ты не одна, Он всегда с тобой — в той мере, в какой ты, только не удивляйся! позволяешь Ему быть рядом: чистотой помыслов, молитвой, покаянием.
Вечерние их разговоры затягивались порой далеко за полночь. Лизе нравилось, что, рассказывая о Боге, отец не поучал ее в прямом смысле слова, а, скорее, по-взрослому делился с нею своими мыслями, чувствами, сомнениями и открытиями. Он передавал ей только то, что успел опытно постичь сам: навыки молитвы и дисциплины ума, наблюдения, рассуждения и внимания к «внутреннему человеку», безбоязненного ежедневного покаяния как средства гигиены души. Он учил ее «хождению пред Богом», то есть ежеминутному равнению на Христа, Спасителя и Богочеловека, в образе которого, как в зеркале, видны малейшие изъяны нашего духовного состояния. Благодаря этим беседам, Лиза, не любившая, как и многие ее сверстники, читать, постепенно увлеклась Новым Заветом и иногда задавала своему «учителю» такие заковыристые вопросы, что тот только озадаченно хмыкал и лез за разъяснением в труды Святых Отцов. Многого из того, что передавал ей отец, девочка, естественно, не понимала, да и не стремилась все понять — просто купалась в теплом потоке его искренней заботы и любви.
