Михаил Белозеров - Великая Кавказская Стена. Прорыв 2018
Рядом под одеялом кто-то шевельнулся, обозначая голое плечо и золотистые локоны. Феликс вытаращил глаза. «Спокойно, Бонифаций, спокойно», — прошептал он, заикаясь.
Если фразу, почерпнутую из какой-то проходящей статьи, он запомнил и даже повторял раз десять на дню, то где подобрал девицу, хоть убей, не знал. Вот, бля, неприязненно по отношению к самому себе подумал он, видать, вчера я был хорош. Вообще-то девиц из баров и ресторанов я не цепляю, не в моих правилах. Последнее время он стал снобом, чуть-чуть брезгливым и чурался случайных знакомств, предпочитая старых приятельниц, надёжных и безотказных, как советские броневики. Но эта девица не из моего стойла, присмотрелся он. Точно, не из моего. Я её не знаю.
— Вот именно, заварушка на весь мир, — мерно, как асфальтовый каток, продолжал Александр Павлович. — Неплохая находка. Где взял?
«Где-где? — мимоходом думал Феликс, выскакивая из постели, как из проруби. — В Караганде». Но, разумеется, не произнёс вслух. К чему дразнить гусей, хотя с некоторого времени его так и подмывало ответить грубостью на грубость. Он вообще удивлялся, как долго терпит Александра Павловича и как тот так долго сидит в главных. Видать, он пил водку с кем-то повыше меня, рассуждал Феликс, и хотя задирал сотрудников в своей иезуитской манере и всем порядочно надоел, его не выгоняли и даже ко всеобщему огорчению не понижали, ему даже не ставили на вид за его фокусы, и он, разумеется, не знал удержу. Бывает же такое счастье — человек не знает своего горя. А всё потому, что лижет зад очень высокому начальству. Хотя мне-то что? Это же он лижет, а не я.
— Как насчет сверхурочных?.. — спросил Феликс, обходя необъятную, как поле, кровать и не отрывая восторженного взгляда от девицы.
Пятки у неё были похожи на поросячьи пятачки — розовые, крепкие и задиристые. «Вот это да-а-а…» — подумал он, и девица вроде ничего, судя по курносому носику, даже симпатичная. Но он зря отвлёкся, потому что за всё надо расплачиваться, и за удовольствие — тоже.
— Опять ты за старое? — услышал он противный голос Соломки. — Сколько раз можно говорить…
— Ну а как же?.. — перебил он его, надеясь, что начальство всегда должно быть умнее подчинённых. — Вы, Александр Павлович, извиняюсь, вытаскиваете меня из постели в три часа ночи…
— Не в три, а в пять, — уточнил Александр Павлович безапелляционным тоном.
Похоже, ему было глубоко наплевать на это обстоятельство.
— У нас что, отменили трудовое законодательство, — зло полюбопытствовал Феликс, — или профсоюзы?.. Сегодня, между прочим, воскресенье.
— Нет, конечно… — признался Александр Павлович так, словно во всём был виноват исключительно один Феликс. — Но…
Хотя за окнами кризис был в полном разгаре, законов ещё не отрицали — их тихо игнорировали, кто хотел и как хотел. Выгнать с работы Феликса никто не мог, даже если бы очень и очень возжелал, потому что он был из касты неприкасаемых. Его работу курировали, он только догадывался, кто именно — учредители из Лэнгли[7] и лично мистер Билл Чишолм. Пока я делаю всё правильно, меня не дёргают, думал он, а правильно я делаю всегда по определению. Таков «принцип благополучия». Чтобы его соблюсти, надо совсем немного: надо правильно ориентироваться в «новой свободе». Для этого достаточно Александра Павловича, а уж его-то я как-нибудь обведу вокруг пальца.
Предположим, думал Феликс, учредители снимут Соломку, пришлют нового, возможно, ещё более худшего дурака, хотя куда уже хуже. Будет лезть из кожи вон, соваться во все дырки, бизнес мой испортит. Пока сработаемся, пока то да сё. Ещё неизвестно, как новая метла пометёт. А Соломку, если озвереет, можно прижать и другими способами, например в подъезде собственного дома. Но это запасной вариант, о котором лучше не думать, а спрятать в самый дальний уголок памяти. С другой стороны, стукачество в компании не поощрялось, хотя тот же самый Соломка имел подобный контингент, например Глеба Исакова. Впрочем, стучать можно только на тех, кто ниже уровня главного редактора. А так как Соломка демагог и любил красоваться, то и набор фраз у него, как у граммофонной пластинки, строго регламентирован. Мало того, он любит выражаться штампами. Как только кто-то из сотрудников газеты, а особенно Глеб Исаков, начинал говорить голосом Александра Павловича Соломки, становилось ясно, что этот человек из его команды. В обойме Александра Павловича были как женщины, так и мужчины, и судьба их складывалась по-разному: кому-то очень везло, и он, как в масле сыр катался, кому-то — нет, и он перебивался мелкими репортажами, мучаясь на безденежье. Но Феликса это волновало меньше всего. Он находился как бы над битвой, даже над тем же самым Александром Павловичем, и подозревал, что в корпорации ещё есть такие же люди. Всё началось, когда Феликс Родионов учился и стажировался в Англии в тех же самых таблоидах: к нему приглядывались, должно быть, люди из политической разведки. Всех карт ему, конечно, не открывали, но он и сам догадывался. Ненавязчиво, в ресторане или на корпоративной вечеринке. Две-три фразы там, здесь, например, как я, например, отношусь к книге Джина Шарпа,[8] почившего недавно в бозе, или к патриарху американской политологии Збигневу Бжезинскому, тоже готовился отойти в мир иной. Хорошо отношусь. Улыбка красавицы, подаренная авансом. Но уже тогда Феликс понимал, что к чему, и наёмные красавицы его не интересовали. Сейчас это не компромат, а лет через пятнадцать, когда я стану большим и толстым боссом, ко мне придут с этими самыми фотографиями. Надо быть дураком, чтобы лезть в ловушку, даже если она никогда не сработает, но чем чёрт не шутит. Человек, который хочет сделать журналистскую карьеру, должен быть чертовски умён и сверхосторожен. Стандартных двухходовок он избежал, поэтому его стали прощупывать насчёт принципов. В основном этих людей интересовали его взгляды на общественно-политический строй России. А так как Феликс Родионов родился и вырос в те времена, когда критиковать правительство и президента было весьма и весьма модным, инет ещё не утратил своей новизны, а блогеры моментально становились кумирами толпы, то Феликс имел соответствующие взгляды: всё сломать и возродить заново, на почве «новой свободы». Он долго упивался «революцией». Возводил её в высший ранг благочестия. Презирал всех тех, которые ничего не поняли, за копошение и тупость. У него появился «принцип благополучия», чтобы его соблюсти, надо было делать всё, как положено. Его порой удивляло, что его мысли совпадают с мнением мистера Билла Чишолма, всё-таки мистер Билл Чишолм был большим человеком, годящимся ему в отцы. Должно быть, Феликс выглядел по-юношески максималистом, иногда глуповатым, иногда наивным, зато искренним. Это ощущение шло у него изнутри, но объяснить его он не мог, поэтому речи Нагульного его даже не волновали, а возбуждали. Он восхищался его напором и целеустремленностью, замешенными на сумасшествии. Русский Че! Позже ему цинично объяснили, что Нагульный — это всего лишь фигура времени, психопат, но нужный психопат, наш психопат, достойный психопат, исключительно ценный психопат, однако побочный продукт времени. Такие нервные люди в политике не приживаются, слишком много врагов они наживают. Когда Нагульный своё отработал и надобность в нём отпала, его заменили доброхотами, которым даже деньги платить не надо. «Ау! Нагульный и тебе подобные, где вы?» На смену пришла армия борзописцев. Разумеется, они были встроены в систему, а как же иначе. Отныне погоду делают совсем другие люди в средствах массовой информации — тихие и незаметные властители умов, и Феликс Родионов причислял себя к их числу, можно сказать, избранных, осененных дланью свыше. Такова была мода на обустройство общества. Мода, которую нежно взращивали и корректировали. Целая наука. А о том, что за всем этим стоят США, ЦРУ и другие мира сильного сего, Феликс старался не думать и не верил, хотя бы приличия ради и ради суверенитета страны, в которой жил. Какая-то гордость должна у нас остаться, порой думал он. Не полные же мы идиоты. Когда мы станем абсолютно своими в западном мире, все эти шероховатости исчезнут сами собой, утешал он себя, и не надо будет ни о чём ломать голову и испытывать комплекс неполноценности. Волшебные слова «новая свобода» до сих пор пьянили его. Ну а когда отменили закон «об иностранных агентах» и таким образом ликвидировали все препоны и разрешили работать зарубежным СМИ, общественным организациям, различным фондам, ассоциациям и союзам, существующим на зарубежные деньги, то дела вообще пошли на ура. Такие корпорации, как «Единогласие», получили неограниченные возможности влиять на души читателей. И Феликс Родионов понял, что пришёл его звёздный час.
С некоторых времён он чувствовал себя незаменимым. Что бы там ни говорили, а ему льстило, что Соломка звонит посреди ночи не кому-нибудь, не подхалиму Глебу Исакову, своему любимчику и жополизу, а именно ему — жесткому и прагматичному Феликсу Родионову, несомненно, имеющему репортерскую хватку. Хотя и следовало его послать сразу же, как только я раскусил его гнилую сущность, но успеется, потерплю еще, думал Феликс, правда, последнее время меня так и подмывает огрызнуться, но с главного станется, он и мертвого заговорит до смерти. Посему неизвестно, где найдёшь, а где потеряешь. Спасибо за науку. А подсижу я не кого-нибудь, а именно тебя, дорогой Александр Павлович, а как, пока ещё не знаю.
