Терри Пратчетт - Финт
Соломона такой ответ не устроил.
– Я в эту игру отродясь не играл, но я тебе вот что скажу: ребенок, играя с родителями, неизбежно учится их обманывать. А ты говоришь, это всего-навсего игра?
Финт снова призадумался. Игра, стало быть. Не азартная игра, вроде «Короны и якоря», где можно полные карманы выиграть. Но игра, в которую всей семьей играют? Это у кого ж есть время для семейных игр? Разве у малышни несмышленой или у детей важных господ.
– Это всего-навсего игра, – запротестовал он, и ответом ему был Соломонов взгляд, который, если не остережешься, пробьет тебе лоб и выйдет из затылка.
– А что с того, если тебе всего семь лет от роду? – гнул свое Соломон. Старик весь раскраснелся и грозил Финту пальцем, прямо как перстом Божьим. – Юноша, игры, в которые мы играем, – это уроки, которые мы усваиваем. То, что мы принимаем на веру, то, от чего отмахиваемся, то, что пытаемся изменить, – делает нас такими, какие мы есть.
Библейская муть, в общем. Но Финт задумался: а в чем, собственно, разница? Вся наша жизнь – игра. Но если жизнь – игра, тогда кто ты – игрок или пешка? Постепенно до него доходило: а ведь Финт может стать куда большим, нежели просто Финт, если малость расстараться. Это призыв к оружию, и гласит он: «Хватит на заднице рассиживаться!»
«Одно можно сказать про этот грязный старый город, – размышлял про себя Финт, выходя из мансарды вместе с Онаном и гоголем выступая в новом костюме, – как бы ты ни осторожничал, кто-нибудь обязательно что-нибудь да увидит. На улицах всегда толпы народу, отираешься в толпе, пока, того гляди, в порошок не сотрут; а сегодня хорошо бы малость поотираться в «Говяжьем филее», или «Козе и шестипенсовике», или любом другом сомнительном питейном заведении, где можно надраться за шесть пенсов, ужраться вусмерть за шиллинг – и с вероятностью просто помереть только потому, что хватило глупости переступить порог».
В таких местах тошеры и мусорщики болтаются с девчонками – в прямом смысле слова болтаются, потому что у половины небось уже зад из штанов свисает. В таких местах тратишь время и деньги, чтобы хоть ненадолго позабыть о крысах, и о вездесущей грязюке, и о запахах. И хотя спустя какое-то время ко всему привыкаешь, трупаки, поплавав в реке, приобретают собственный неповторимый аромат, и эту вонь гниения и распада ни с чем не спутаешь и не позабудешь, она к тебе так и липнет, вязкая и тяжелая, и отчаянно не хочется снова ее вдохнуть – хоть ты и знаешь, что никуда от нее не деться.
Как ни странно, запах смерти живет своей собственной, непонятной жизнью, он куда угодно просочится, а избавиться от него чертовски трудно. В каком-то смысле он сродни запаху Онана, который преданно семенил по пятам за Финтом: его продвижение отслеживалось по реакции людей в толпе: они начинали озираться, пытаясь понять, откуда эта вонища, и надеясь, что не от них.
Но сейчас светило солнышко и парни с девчонками выпивали в «Дочке канонира», рассевшись снаружи на старых бочках, на бухтах троса, на заброшенных штабелях гниющего дерева и грудах прочего прибрежного мусора. Порою Финту казалось, что город и река – это одно и то же существо, просто одни его части куда мокрее других.
Здесь, в этом сумбурном, пахучем, но обычно развеселом беспорядке, Финт заметил Кривого Генри и Люси-Щипачку, Однорукого Дейва, Проповедника, Энни-за-Полпенни, Джули-Грязнулю и Кромсало, а те, уж что бы они там ни подумали про себя, все сказали ровно то, что люди везде и всегда говорят в сходных обстоятельствах – когда кто-то из их компании вдруг больно шикарно вырядился. Что-нибудь в духе: «Ой, и кто же этот пригожий джентльмен?» и «Ну надо ж, ты, никак, всю улицу скупил! Ну, надушился, аж в нос шибает!». И уж всенепременно: «Ты нам шиллинг, часом, не одолжишь? Отдам в день святого Неверия». И так далее, до бесконечности, а выжить в такой ситуации можно только одним способом: смущенно-глуповато поулыбаться и смириться с неизбежным, зная, что в любой момент ты в силах положить конец веселью; так Финт и сделал.
– Дедуля помер, – сообщил Финт – как обухом по голове ударил.
– Да ладно! – охнул Кривой Генри. – Я ж с ним тошерился только позавчера, аккурат перед грозой.
– А я его нынче видел, – отрезал Финт. – Он прямо на моих глазах и помер! Ему было тридцать три! И не смейте мне тут говорить, будто это не так, потому что покойник он, ясно? Там, внизу лежит, под Шордичем, неподалеку от Мальстрема!
Энни-за-Полпенни расплакалась: хорошая она была девушка, по виду так скажешь, что вообще не отсюда и только что приехала. В сезон она продавала дамам фиалки, а в остальное время торговала всем, чем придется. Карманы опять же преловко чистила: на нее посмотришь – ни дать ни взять ангелок, стукнутый по голове чем-то тяжелым; кто ж такую заподозрит; но, как ни крути, зубов у нее было всяко побольше, чем мозгов, причем зубов – раз, два и обчелся. Что до остальных, они разве что погрустнели малость и, избегая смотреть Финту в глаза, пялились в землю, словно предпочли бы оказаться где угодно, лишь бы не здесь.
– Он отдал мне свою добычу, сколько нашлось, – продолжил Финт. И, чувствуя себя неловко, словно сказал недостаточно, добавил: – Я ж за этим сюда и пришел: поставить вам всем портера с пирогом, чтоб выпили за его здоровье. – Эта новость всех заинтересованных лиц здорово взбодрила, тем более что Финт пошарил в кармане и исторг из себя шестипенсовик, который словно по волшебству превратился в пивные кружки на всех: в них плескалась жидкость такая густая, что за еду сойдет.
Пока кружки осушались с разными вариациями на тему «буль-буль», Финт заметил, что Энни-за-Полпенни все еще шмыгает носом, и, будучи пареньком добросердечным, он тихонько шепнул:
– Энни, если тебе с того полегчает, так он ушел с улыбкой; сказал, что Госпожу увидел.
Но этой информации, по-видимому, оказалось недостаточно; между всхлипываниями Энни пожаловалась:
– Двойной Генри только что заходил подкрепиться и бренди хлебнуть, сказал, еще одну девчонку пришлось из реки вылавливать.
Финт вздохнул. Двойной Генри был лодочником: греб себе по Темзе туда-сюда: не понадобится ли кому перевозчик. Остальные Эннины новости, к сожалению, считались делом обычным. Ровесники Финта, с которыми он водил компанию, были как на подбор крепкими орешками, потому и выжили; а вот со слабаками город и река не церемонились.
– Говорит, она, видать, сиганула с моста в Патни, – всхлипнула Энни. – Небось залетела.
Финт снова пришибленно вздохнул. Так с ними обычно и бывает, забрюхатели – пиши пропало, подумал он про себя: эти девчонки из далеких мест со странными названиями вроде Беркхамстед или Аксбридж, они приезжают в Лондон в надежде, что здесь жить получше, чем среди деревенщин неотесанных. Но стоит им тут оказаться, и город сжирает их самыми разными способами – и выплевывает, чаще всего в Темзу.
А это, сказать по правде, участь незавидная – ведь то, что в реке, называешь «водой» только потому, что для грязи она слишком текучая. Когда трупы всплывают наконец на поверхность, нищие старики-лодочники и грузчики вылавливают их багром и тащат к коронеру одного из округов. За доставку этих жалких останков в коронерную службу полагалась премия; Двойной Генри как-то рассказывал, что иногда выгодней оттащить трупак подальше, в тот округ, где платят больше, хотя обычно обращались к коронеру в Фор-Фартингзе. Коронер даст объявление о смерти; Финт слыхал, иногда оно даже в газеты попадает. А тела девушек упокоятся на кладбище Кроссбоунз или еще на каком-нибудь бедняцком погосте или, как известно всем и каждому, чего доброго, угодят в клиническую больницу под скальпель студентов-медиков.
Энни все еще всхлипывала; щедро сдабривая слова соплями, она простонала:
– Жалость-то какая! У них у всех длинные белокурые волосы. У всех деревенских длинные белокурые волосы, и они, это, ну, в общем, все невинные девушки.
– Я тоже когда-то была невинной девушкой, – перебила Джули-Грязнуля. – А толку? Потом-то я поняла, чего не так делаю, – и добавила: – Но я родилась туточки, на улице, знала, чего ждать. А у этих бедных простушек нет ни шанса, когда первый же добряк-джентльмен напоит их допьяна.
Энни-за-Полпенни снова всхлипнула.
– Один такой джент как-то попытался напоить меня допьяна, да только у него деньга закончилась, а чего при нем оставалось, я прихватила, когда он задрых. Таких шикарных часов с цепочкой мне в жизни не перепадало. Но эти бедолажечки, они ж не то что мы, они не здесь родились – и ни шиша не смыслят.
Ее слова напомнили Финту про Чарли. А затем мысли его обратились к Солу и к тому, что старик уже озвучил раньше. И Финт произнес, скорее в пространство, нежели обращаясь к кому бы то ни было:
