Василий Кононюк - Шанс? Параллельный переход
Это выступление убедило не всех. Более того — видимо, добавило последних капель в чашу сдерживаемых чувств, и они прорвались бурным потоком. Это можно было понять: прощать человека после того, как пробил ему горло, — тут было явное лицемерие, как ни блуди словами вокруг да около. Один из троицы, невысокий светловолосый казак с синими глазами и нежным молодым лицом, не знавшим бритвы, выплеснул обуревавшие его чувства:
— Это не был Божий суд, казаки, этот недоносок подло убил Оттара. У него было два клинка, а Оттар вышел с одной саблей. Не ангел, а черт водил его рукой. Он убил его безоружного, не дал саблю поднять. Да Оттар таких, как ты, щенков-гречкосеев десяток бы порубил и не заметил.
От выплеснутых чувств у него покатились слезы и задрожал голос, он хотел еще что-то сказать, но, поняв, что сейчас заплачет, до скрипа сжал зубы и смахнул слезы рукавом своего старенького кожуха. «Почему таких хороших, наивных ребят так часто тянет к натурам сильным, но порочным? Противоположности притягиваются друг к другу», — подумалось с грустью. Любой ответ на эмоциональную, нелогичную речь всегда будет выглядеть как попытка оправдаться, поэтому следовало молчать, тем более что Иллар признал поединок состоявшимся.
— Все мы знаем, Демьян, что вы были с Оттаром как братья, и понимаем твои чувства. Но не дело казаку на круге речь держать, не подумав. Слово — не воробей. Вот тебе мой наказ как атамана, которого ты на круге избрал. Сейчас ты увезешь Оттара к Насте и останешься с нею: ей тяжелей, чем тебе, поможешь, чем надо. Завтра с нами не едешь. Ты, Остап и Сулим здесь останетесь — чай, не на войну едем, да и тут глаз нужен. И будешь ты, Демьян, думу думать и рта не открывать. А как будем мы по Оттару сороковины править, выйдешь ты, Демьян, на круг и снова скажешь, что ты про поединок думаешь, а мы все послушаем.
Иллар говорил спокойно и веско. В его тоне звучало то участие, то проскальзывали обертоны, от которых морозило. Прослушав это короткое выступление, осталось только поразиться тому, как много смыслов удалось воплотить Иллару в таком коротком слове. С одной стороны, троицу разделили, самого буйного якобы наказали, тех, кто не вякает, поощрили. Но это с одной стороны, а с другой — по реакции Демьяна видно, что Оттар был для него кумиром. А в кумире нравится все. В том числе и его жена. И пусть жена кумира для тебя не совсем земная женщина, но ты хочешь быть с ней рядом, слушать ее голос, наблюдать ее черты. А тут ты обязан быть с ней: атаман приказал, особенно в такой трудный час, — а дальше кто знает, вдов на Руси во все времена было больше, чем вдовцов. За сорок дней поселится в сердце Демьяна надежда, что пусть не сейчас, пусть через год, через два склонится сердце Насти на его сторону — и победит Демьянова надежда Демьянову гордыню. Выйдет Демьян и скажет очевидное: «Ошибся я, атаман, честным был бой», — а все подивятся, что не пугал, не стращал атаман, ничего не делал, а пересилил казак гордость, что дороже жизни, сам признал неправоту свою.
Иллар закончил говорить, и оцепенение, которое охватило всех нас, сменилось облегченной суетой людей, для которых наконец все стало ясно, и столь для них яростно непривычный бег событий вновь сменился на неторопливую поступь. Надевая сапоги на уже успевшие замерзнуть ноги, одновременно разглядывал саблю, остановленную сучком и умудрившуюся до половины врезаться в твердое, как железо, дерево, думал: «А были мы с тобой, Богданчик, на волосок от смерти из-за двух очевидных ошибок. Первая — очень грубая. Один из основных, базовых принципов арнис — максимально сокращать плечо удара противника — был откровенно похерен. Вместо того чтобы глубже войти в его удар и принять его от нижней половины клинка, где момент импульса не столь велик, все было сделано с точностью до наоборот. Спасло то, что выпад был слишком откровенным и от меня никто не ожидал сопротивления, смотрели как на клоуна. Поэтому удалось провести практически одновременный удар по лезвию и по руке. Вторая ошибка еще грубее: укол в шею, в который я откровенно провалился. Второй раз слепое везение — попал в основание кадыка, палке деваться некуда, как только в шею войти. Придись удар чуть выше — скользнула бы палочка как миленькая по кадыку и прошла бы по касательной, порвала бы кожу да в лучшем случае пару мышц. А Оттар обнял бы меня за шею своей левой рукой, прижал бы нежно к своей подмышке — и все, тут не соревнования, ручкой не похлопаешь, мол, сдаюсь, был неправ. А ведь как больно отучал мастер от таких ошибок. Чуть провалился в атаке — беги, прикладывай лед: либо к дурной голове, либо к нерасторопным рукам, либо к тому и другому, чтобы им обидно не было».
Раздавшийся рядом голос заставил вздрогнуть, осознать себя уже одетым и продолжающим тупо пялиться на палку с саблей.
— Что, не знаешь, как саблю достать, парубок? — Несмотря на веселый тон, глаза атамана рассматривали меня холодно и задумчиво. Приблизительно так смотрят на ядовитую змею, решая — то ли прибить, то ли обойти и не трогать.
— Да нет, атаман, не знаю, что с ней делать, — честно ответил и, наклонившись вперед, переместил Х-образную фигуру так, чтобы острый конец сабли уперся в столб ограды. Стал двумя ногами на две стороны палки, пропустив лезвие между ног, взявшись двумя руками за рукоять, резко рванул на себя и вбок по ходу удара. Острие сабли уперлось в столб, не провернулось, не отрезало мне кусок пятки, а сабля оказалась у меня в руке. Иллар, внимательно смотревший на все это, неопределенно хмыкнул.
— Эй, казаки, отцепите ножны да несите сюда — Богданова теперь сабля, честно добыл. А ты хитрый парень, Богдан, ишь, как ловко саблю достал, я бы так не смог, да и палки свои из леса на круг тащил — за плечи заткнул, а не бросил. Я смотрю и думаю: дурнык дурныком, ему скоро жениться, а он палками играть вздумал. Говорил ты мне, Богдан, что кончился дурнык, а я не поверил. Каюсь, и тут твоя правда была, Богдан.
Он говорил негромко, так, чтобы никто не услышал, но иронии в его тоне не разобрал бы только глухой. Пока он говорил, взгляд его уже ощутимо замораживал воздух вокруг меня, а задумчивость переросла в твердую уверенность, что оставлять за спиной ядовитую змею опасно для жизни. Так часто бывает: когда начинаешь излагать словами то, что в голове бродит, сразу становится ясно, как быть и кого давить.
— А палки не простые ты, Богдан, взял, — продолжал он уже с издевкой. — Положи ножны, Демьян, да езжай с Сулимом к Насте — не знает, поди, сердешная, что уже вдова. — Коротко дав указание подошедшему с ножнами Демьяну, он замолчал. Одарив меня в ответ на дружескую улыбку ненавидящим взглядом, Демьян ушел, а Иллар продолжил: — Да, непростые палочки вышли у тебя, Богдан, сучки торчат необрубленные во все стороны — не с руки ведь сучковатые палки таскать, каждый обрубит, особенно если затачивает конец так наостро: топор тут — и сучок тут, каждый обрубит. Но не наш Богдан. А обруби Богдан сучок — не Оттара бы увезли, а тебя, Богдан. — Его глаза превратились в две ледяные иглы, прошивающие меня насквозь. — А теперь отвечай, Богдан, и Господь тебя упаси хоть слово мне соврать: как это так у тебя выходит, как у дьяка, по писаному?
Он смотрел на меня, как смотрит судья, давая осужденному последнее слово. Как ни занятно будет то, что он скажет, приговора это уже не изменит. Приговор приведут в исполнение не сейчас, не завтра, может и месяц пройти, пока все устаканится. Но потом как-то, где-то, кто-то… и нет человека — нет проблемы. Да и правильно все. Не может вождь ставить под угрозу тех, за кого он в ответе. Непросчитываемые риски должны быть ликвидированы. В моем ответном взгляде была только усталость.
— Илья Громовержец мне вчера явился, атаман, когда я забитый лежал… — Мои слова звучали ровно и отчужденно, единственным моим желанием было поскорее закончить этот разговор, как бы он для меня ни закончился. — Он сказал мне, что буду я воином за веру христианскую, и если тверд буду в вере своей, то помогать мне станет и словом, и делом. С тех пор иногда я сам не свой, атаман. Руки делают, а что, я сам не пойму, голова порожняя — а говорю, остановиться не могу. Вот так это у меня выходит, атаман, Господь мне свидетель. А саблю эту прими от меня в дар, атаман: не по руке она мне, может, придет время, ты меня другой одаришь.
С трудом закончив это излагать, с поклоном протянул атаману вложенную в ножны саблю. Его взгляд изменился. Он смотрел на меня не как на ядовитую змею, которую нужно раздавить, а как на ядовитую змею, которая дает дорогой яд, и ты не знаешь, задавить ее уже или попытаться с риском для жизни ее сначала подоить.
— Дорогой подарок, Богдан: не отдаришься, а в должниках ходить — стар уже, — продолжая рассматривать меня, задумчиво произнес он, не трогая сабли.
— Я от сердца дарю, атаман, а не для отдарков, пусть разит в твоих руках врагов веры христианской — прими, не обижай отказом.
