Андрей Величко - Юрьев день (СИ)
— Нет.
— Почему? В чем я ошибся?
— Даже если тяги не хватит, нам надо будет не писать разгромное резюме, а садиться и думать, как уменьшить вес аппарата и увеличить тягу его двигателя до таких величин, чтобы он все–таки полетел.
— Уф, а я‑то думал… конечно. А ты сможешь?
— Постараюсь.
— Значит, аппарат обязательно полетит! — уверенно заявил Николай. — Не было ни одного случая, чтобы ты сказал «постараюсь» и потом не смог сделать. А кто будет им управлять?
— Как это кто? Разумеется, я.
Действительно, если у кого сейчас и был шанс поднять эту бандуру в воздух, то только у меня. Просто потому, что я был единственным человеком на земле, умеющим летать. Не как Чкалов, конечно, и даже не как выпускник летной школы, но все же. Остальные же не только не умели, но не имели даже самого приблизительного представления, как это делается.
Однако Николай этого, ясное дело, не знал, поэтому обиженно осведомился:
— А почему не я?
— Потому что ты цесаревич.
По лицу брата было видно, что мой аргумент его не убедил, и я решил ответить развернуто.
— Чему ты удивляешься? Так всегда было, есть и будет. Если нужно что–то кому–то приказать, кого–то убедить или с кем–то договориться, то впереди всегда ты. Потому что цесаревич. Что, скажешь, у нас раньше было не так? Нет, только так, и никак иначе. Все это всегда делал ты, а я стоял сзади и лишь иногда советовал. А вот если надо что–то сделать для претворения в жизнь твоего или отцовского решения, то это уже пойду делать я, а ты будешь стоять сзади. Потому что сейчас ты наследник, а со временем станешь императором.
— Я подумаю над твоими словами. Возможно, ты прав, — после недолгой паузы сказал Николай. И вернулся к самолету Можайского:
— Когда поедем взвешивать аппарат и мерить силу тяги?
— После того, как ты договоришься об этом с отцом.
— Потому что я цесаревич? Ну ты хорошо устроился, надо сказать.
Мы оба рассмеялись.
Глава 7
— Вот так, Александр Федорович, — сказал Николай, сочувственно глядя на Можайского. — Если вы согласитесь с предлагаемыми нами доработками аппарата, то мы готовы по мере сил способствовать тому, чтобы они прошли быстрее и лучше. Ну, а если нет, в отчете на высочайшее имя придется написать то, что имеем на данный момент. А именно — аппарат, неспособный произвести хоть сколько–нибудь устойчивый и продолжительный полет.
— Но как же так, ваше высочество…
Можайский явно был несколько деморализован тем, что ему приходится спорить с двумя мальчишками, но пока держался.
— Я еще могу согласиться с тем, что часть верхних растяжек в моей конструкции можно убрать, хотя они почти ничего не весят…
— Зато оказывают совершенно лишнее сопротивление встречному потоку воздуха, — пожал плечами брат. К этой беседе он готовился очень серьезно.
— Хорошо, я уже сказал, что согласен. Но как можно уменьшать сечение продольных брусьев крыла? Ведь простейшие расчеты показывают, что на них действуют такие же нагрузки, как и на поперечные.
Тут Николай повернулся ко мне — такой вопрос уже явно выходил за пределы его познаний.
— Простейшими расчетами тут не обойдешься, — вступил в беседу я. — От поперечных брусьев требуется обеспечение не только прочности, но жесткости крыла. А от продольных — только прочности, небольшие деформации в этом направлении вполне допустимы. Мы это проверили на модели.
— Ладно, в принципе можно согласиться даже с этим. Но ваши предложения насчет двигателя — это уже, извините, не лезет ни в какие ворота! Вдвое против заявленного изготовителем поднять давление в котле — разве так можно? Ведь машину проектировали не дураки!
— Разумеется, не дураки. Перестраховщики. Каждый заботящийся о своей репутации производитель…
— Надо говорить «репопутации», — ехидным шепотом подсказал мне Николай. Но я, естественно, не поддался на провокацию.
— Всегда хоть немного, но перестраховщик. Потому что для него выход изделия из строя — это сомнение всех последующих клиентов в надежности оного. Я уверен, что и у котла, и у двигателей по крайне мере двойной запас.
— Но если все же что–то сломается?
— Починим, — хмыкнул я, — чай, руки не из задницы растут.
— Но ведь котел может взорваться!
— Что? Александр Федорович, вы часом не переутомились? Тогда объясните мне, высочеству неграмотному, как может взорваться прямоточный котел столь мизерного объема!
Можайский понял, что немного перегнул палку. Действительно, котел такой конструкции выйти из строя мог, а вот взорваться — нет. И вообще он устал с нами спорить.
— Ладно, — сказал он, помолчав. — Как я понимаю, для меня единственный способ продолжить работу — это согласиться со всеми предлагаемыми вами доделками.
— Совершенно верно, — перехватил нить беседы Николай, так как она явно перешла на уровень его компетенции, — мы с братом рады, что вы это вовремя поняли. Распишитесь, пожалуйста, здесь, здесь и здесь.
Хм… даже я не успел заметить, когда в его руках появилась папка и авторучка, которую тут называли вечным пером. Растет братец!
— Что это?
— План работ и смета. А вы что думали — я пойду к его величеству просить денег под красивые речи? Не даст. Только под документ, к тому же правильно составленный.
Отчет перед императором состоялся через три дня после беседы с Можайским. Раньше отец не мог, он каждый день работал до часу ночи, да и сейчас принял нас с братом около десяти вечера.
— Ну вы тут и навертели! — не то осуждающе, не то с чем–то вроде зависти заявил он, потыкав пальцем в нашу докладную записку. — То, что вместо полутора тысяч там уже требуются три с половиной, я видел. Остальное подождет. Да, три с половиной тысячи. И, главное, сами же не постеснялись написать, что деньги уже выделялись полтора года назад — те же самые три с половиной. Что происходит? Я денег не рисую!
Разумеется, первую скрипку в беседе играл Николай. Причем он не столько озвучивал мои инструкции, сколько следовал своему плану — довольно, кстати, рискованному, но в случае успеха сулящему многое. В общем, брат, так сказать, намеренно вызвал огонь на себя.
— Те деньги выделялись на покупку паровых машин и приобретение материалов для постройки аэроплана. Машины куплены, однако их мощность совершенно недостаточна для того, чтобы данный аэроплан взлетел. Обоснование на втором листе.
Лицо императора начало заметно краснеть.
— Кроме того, в конструкции примерно сто — сто двадцать килограммов лишнего веса. Далее, органов управления явно недостаточно, а их приводы не позволят оперативно управлять аппаратом. Все это вместе делает вероятность успешного полета пренебрежимо малой.
— И на такое я должен выкинуть три с половиной тысячи? — взревел император, грохнув кулаком по столу. — Сопляки!
— Нет, не на это, — спокойно возразил Николай.
— А на что же?!
— На то, чтобы точно выяснить — мы с братом действительно сопляки, или все же люди, не бросающие слов на ветер, которым можно доверять серьезные дела, не опасаясь, что они погубят порученное.
— Та–ак…
Император потихоньку отходил от приступа гнева.
— Кто это все придумал — Алик?
— Нет, отец, я.
— Да? Ну и дела. Решил, значит, все поставить на карту… тоже мне игрок. Ладно, ты свое сказал, теперь брат пусть говорит. Алик, эта машинерия действительно полетит, если сделать все то, что у тебя тут понаписано?
— Почти наверняка.
— Ох, и выросли же у меня детки… ну да Бог с вами. Рискуйте. Я вам тут, пожалуй, даже цифру немного своей рукой подправлю — с трех с половиной на пять тысяч. Ежели что останется, вернете. Эх, кабы все дела свои так тщательно готовили да связно излагали, а то ведь иногда семь потов сойдет, пока поймешь…
С этими словами отец размашисто расписался на нашей докладной.
Я облегченно вздохнул, постаравшись сделать это понезаметнее. Дело в том, что в документе имелся один пункт, на безусловное одобрение которого я не надеялся. Выглядел он так:
«Обязанность испытать в полете изделие возлагается на в. к. А. А. Романова». Похоже, до этого пункта отец просто не дочитал.
— Когда оно у вас полетит–то? — уже вполне добродушно поинтересовался Александр Третий, передав Николаю папку с подписанными сметами.
— В конце зимы или в самом начале марта, — ответил брат. — Иначе придется спешить, а спешка без причины есть…
— Знаю. Идите, а то у мне тут вообще до ночи сидеть придется, вон еще два доклада непрочитанные лежат.
Мы с Николаем не подвели императора — первый в истории управляемый полет аппарата тяжелее воздуха состоялся двадцатого января тысяча восемьсот восемьдесят третьего года — естественно, по юлианскому календарю. Аэроплан под моим управление поднялся на высоту пяти метров (выше он смог только в самом начале полета, но всего на несколько секунд) и пролетел по Г-образному маршруту полтора километра, затратив на это около двух минут. Вообще–то я собирался вернуться к месту старта, но после первого же поворота решил — ну его нафиг, так рисковать, того и гляди крылом за землю зацепишься. Причем это был почти предел дальности, ибо для экономии веса я убрал конденсатор отработанного пара со всем сопутствующим оборудованием.
