Андрей Посняков - Черные плащи
Обзор книги Андрей Посняков - Черные плащи
Андрей Посняков
ЧЕРНЫЕ ПЛАЩИ
Глава 1
Мириады звезд
Жизнь нашу можно удобно сравнивать со своенравной рекою, на поверхности которой плавает челн…
Козьма Прутков— Подсекай, подсекай, Саня!
— Да рано еще.
— Подсекай, говорю, сорвется!
Рывок. Взлетела удочка, почти невидимая в стылом утреннем тумане, оп-па!
Рыба — крупная по нынешним временам форель, — издевательски махнув хвостом, сорвалась, упала обратно в воду.
— Эх, Николай, Николай! — Саня, высокий мускулистый мужик лет тридцати, опустив удочку, разочарованно махнул рукой и сплюнул. — Говорил же тебе — рано!
Его напарник, лет на десять-пятнадцать старше, уже лысеющий, с вислыми, чуть сивоватыми усами и ничем не примечательным лицом, философски хмыкнул:
— Всему свое время, Саня. Ничего, наловим еще — денек-то только начинается. Эвон, заря-то какая!
За лесом, за туманной гладью озера, хмурясь, медленно вставало алое сентябрьское солнце. Туман быстро редел, прячась по берегам; в камышах и под ивами уже закрякали утки, застучал прямо над головами дятел, а невдалеке, у болотца, пару раз крикнула выпь.
Саша покосился на Николая и поспешно спрятал усмешку: знал, что напарника давно еще, лет тому двадцать назад, местные деревенские мужики прозвали Вальдшнепом, и прозвище свое он получил в точно такой же ситуации. Раздавив пару жбанов, встречали с удочками первую зорьку, и тоже закричала выпь, а Николай, тогда совсем еще молодой парень, все доказывал — не выпь, мол, а вальдшнеп. Вот и стал Вальдшнепом на всю оставшуюся жизнь. Прозвище свое, однако, Николай не любил и обижался даже на намеки, а уж тем более на смех. Бывший совхозный тракторист, Весников Николай Федорович, когда-то работавший еще и в лесопункте, на трелевочнике, вообще-то по жизни был очень обидчивым, над чем деревенские обычно посмеивались, да так, что иногда и до драк доходило. Правда, все это осталось уже далеко в прошлом. Из деревенских-то иных уж нет, а те далече… В лихие девяностые кто спился, кого убили, а кто и так, сам — либо пьяным вместе с трактором утоп, либо повесился. Не много уж их и осталось, мужиков-то, совсем не много, да и деревни давно стали не те, превратившись по сути своей в дачные поселки, куда народ только летом и приезжал. Как выражался Саша, объективный процесс, называется «урбанизация».
Ой, как не нравилось всем коренным, деревенским, это гнусное слово! А уж Николаю Вальдшнепу в особенности. Очень не любил он нынешние времена и власть нынешнюю вороватую не уважал нисколечко. Впрочем, а кто на селе ее уважает-то? Да что тут говорить! В деревнях испокон веку так — либо злобствовать, соседям завидуя, либо самому выпендриться, смотрите, мол, какой я! Какая у меня машина, какой дом, забор, и уж собачища — зверь лютый! Вальдшнеп-то как раз был из таких и больше завидовал, чем выпендривался, потому как нечем было хвастаться. Себе на уме, он и раньше особо жилы не рвал, а в нынешние времена и вовсе кое-как с хлебушка на квас перебивался. Женат никогда не был, детишек, даже внебрачных, не завел, всю жизнь промыкался один, бобылем. Правда, и зла никому не сделал. Так, завидовал да ругался — что ж, у каждого свой характер. Не очень удачлив был, это правда, зато все стежки-дорожки в ближайшей округе знал как свои пять пальцев. Александр этим и пользовался время от времени, а в последние месяца три — так почти каждую неделю. На что имелись причины весьма даже веские и не веселые, а, откровенно сказать, грустные, и даже очень.
Сашу Николай Федорович не то чтобы уважал, но… признавал, что ли. Вальдшнепу не зазорно было пройтись с ним по лесам, жбан раскатать, погутарить, однако до приятельских отношений дело не доходило. Так, знакомцами считались. Федорыч вообще ненавидел новых русских, а Саша-то, как ни крути, был из таких — три пилорамы, столовая, магазин, лодочная станция… Ну, пилорамы, допустим, принадлежали супружнице, но вот все остальное Александр сам раскрутил: и дешевую столовую — так она и называлась, «Столовая», — восстановил в первоначальном виде, как в семидесятых, и магазин — мини-супермаркет — близ федеральной трассы выстроил, и вот лодочную станцию открыл — для туристов, да и местные, у кого своей лодки не было, приходили. Кстати, жителям окрестных деревень, добрым знакомым, Саша лодки давал просто так, бесплатно. Красивые были лодочки — синие, желтые, изумрудно-зеленые… Александр сперва подумывал даже дать каждой собственное имя — «Беда» там, «Черная каракатица», «Амикус», «Голубой дельфин», «Тремелус», последние три названия были из той, прошлой жизни, в которой молодой человек обрел самое, пожалуй, главное — Катю.
А теперь этого главного не было. Вот уже третий месяц пошел… Так же вот, на своей же лодке, уплыли по протокам кататься: Катерина, супруга любимая, и сынишка Мишка, коему вот-вот должно было исполниться четыре годика. Ох, до чего ж бойкий рос мальчуган! В папу уродился, верно, Александр-то был парень не слабый, искусствами воинскими владел, мечом махал как одержимый. Не так давно зарабатывал на жизнь каскадерством, а допрежь того служил на парусном бриге «Товарищ», в ту пору и заболел парусами. Даже татуировку на левом предплечье носил: синий штурвал, якоря, ленточки и надпись «Товарищ».
Впрочем, и женушка, Катерина, не отставала — шутка ли, в двадцать лет, до встречи с Сашей еще, владеть тремя пилорамами, с бандитами-«лесовиками» уметь договариваться, бригадами верховодить… Эх, Катя, Катерина!
Как уплыли кататься — с тех пор и ни слуху ни духу. Саша и сам с мужиками все озера-речушки облазил, и милиция, и егеря, да и кто только не искал. И все тщетно! Местные поговаривали — верно, к водопадам заплыли, вот и закрутило, ударило о камни, а там на глубину утянуло, да и поминай как звали, теперь не найдешь. Не первый случай!
Случай-то действительно не первый — у водопадов да на порожинах много тонуло, только вот Катерина, недаром что такая крутая, соображала очень даже хорошо, тем более когда ребенок в лодке. Мишка так кататься любил, все просил: «Папа, мама, идемте на лодочки!» Мишка…
Молодой человек помотал головой, отгоняя грустные мысли, — понимал, конечно, что надо жить и нечего себя хоронить. Как сказал князь Андрей под Аустерлицем: «Жизнь не кончена в тридцать два года». Словно бы про него, Сашу, сказано… Понимал… И все же, все же… Грустил, кляня зачем-то себя, убивался, заливая пожар души по русскому обычаю — водкой. Правда, пить уже опротивело, обрыдло, и нужно было какое-нибудь дело, такое, чтобы захватило полностью, позволило отвлечься, да и время бы заняло. Не зря ведь говорят: время лечит. Так-то оно так, да вот пока не лечило, не отпускало. Черт! Черт! Черт! Даже могилок нет, и некуда прийти, посидеть, помянуть… разве что вот в озеро выплеснуть водку.
С серым лицом Саша бросил удочку в лодку, обернулся:
— Ну, начисляй, Федорыч, что ли.
Вальдшнеп охотно разлил водку по стаканам; выпили быстро, не чокаясь, и сразу же повторили.
— Закусочки! — Федорыч протянул соленый огурчик.
Александр покачал головой — отказался, не брала его пока водка. Может, рано было еще, а может, душа больно уж сильно тлела.
— Ну ее, эту рыбалку. — Помолчав, молодой человек потянулся к веслам. — Поплыли-ка, Коля, на остров — костерок разведем, палатку поставим…
— На остров — это хорошо, — обрадованно протянул Вальдшнеп. — Я там одно местечко знаю, как раз над обрывом. Уж там-то точно на ушицу наловим!
— Вот и славненько! — Саша улыбнулся, налег на весла, и ярко-синяя, в цвет южного неба, лодка, вырвавшись из-под ив, развела носом утренние серые волны.
— А погодка ничего вроде, налаживается. — Весников поднял голову, посмотрел сквозь быстро рассеивающийся туман на яркую просинь.
— Так еще бы! — Кивнув на ящик с водкой, Александр неожиданно расхохотался. — Мы-то с тобой зря, что ли, с утра погодку налаживаем?
— Это точно! Слышь, Саня, давно спросить хочу… Чего у тебя на лодках-то вместо номеров или там названий — как в детском саду: зайчики какие-то, утки, дельфины…
Молодой человек хмыкнул:
— «Не стреляйте в белых лебедей», Федорыч!
— В кого не стрелять?
— Фильм такой был. И книга. Катерине нравилась… вот и предложила.
Саша снова замолк, нахмурился, и Федорыч тут же наплескал еще водки, протянул стакан…
Александр выпил, закашлялся и, снова отказавшись от закуси, занюхал рукавом. Зайчики, уточки, дельфины… На той, на пропавшей лодке, желтой, как солнышко, на корме и бортах был нарисован ярко-голубой дельфин — такой же, как татуировка на пояснице супруги, сделанная когда-то в далеком Тунисе.
Когда-то? А ведь всего-то чуть больше четырех лет прошло!
Когда добрались до острова, туман уже рассеялся. Не то чтобы окончательно, дрожал еще по бережкам, над омутами, но основная поверхность озера — узкого, но длинного, километров на двенадцать, — уже расчистилась и сияла радостной бирюзою. Ветра не было, и в спокойном зеркале вод золотым сверкающим шаром плавилось солнце.
