Надежда Попова - РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО
Обзор книги Надежда Попова - РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО
Ради Всего Святого (квазипьеса)
numquid lex nostra iudicat hominem nisi audierit ab ipso prius et cognoverit quid faciat (John, 7; 51).[1]
Действующие лица:
Три безликие фигуры
Ханц Вольф, травник
Барбара Греф (упоминается)
Палач
Секретарь
Эльза Швагель (упоминается)
Толпа (незримо присутствует)
Смиренное свидетельство Барбары Греф перед Высоким судом и Всеблагим Господом в том, что
Я, подательница сего, в девятый день месяца августа года от Рождества Христова 1354 имела беседу с травником Ханцем Вольфом. Проходя мимо него по полю, я услышала, как он просит меня дать ему яблоко из тех, что я несла в корзине, и я дала, побуждаемая христианским милосердием. Он же не отошел от меня, а стал вести разговор о том, что я бедна, а моя единственная родственница, дочь сестры моего покойного отца, удачно вышла замуж и теперь наслаждается земными благами. После Ханц Вольф стал мне говорить, что, если бы муж моей родственницы умер, оставив ей все свое состояние, и моя родственница умерла, оставив по завещанию все, что имела, мне, я бы стала богата.
Он говорил долго и проникновенно, так что я, и сама не знаю, как, согласилась с его словами, что это было бы хорошо. Тогда Ханц Вольф спросил у меня, что бы я могла отдать, чтобы так все и случилось, и я, в каком-то ослеплении, сказала, что отдала бы все, что бы ни попросили у меня. Ханц Вольф на это сказал, что он может устроить все так, что и муж моей родственницы отпишет ей все, забыв про свою родню, и моя родственница отпишет все мне, забыв о детях своих, и что оба они умрут, и никто не увидит в том ничего подозрительного. Тогда я спросила, чего он желает за это. Ханц Вольф сказал тогда, что за это я должна буду дать ему денег из будущего наследства, сколько он запросит, и отдать ему детей моей сестры, не спрашивая, для каких целей и что с ними сталось. И я на это согласилась.
Ханц Вольф тогда велел мне клясться моей душою, что я не нарушу договора, а если нарушу, он придет ко мне и заберет мою жизнь, а душу погубит. Я поклялась ему душою.
В пятнадцатый день того же месяца того же года я от соседки узнала, что муж моей родственницы упал на охоте с седла, и шея его сломалась, а все деньги стали принадлежать моей родственнице, и все его родственники оттого в страшном гневе и горе. Я испугалась, потому что увидела, что все страшно и исполняется, и стала молиться, прося Господа простить меня и смиловаться над моей родственницей и мною, и тогда Ханц Вольф явился мне не во плоти, а как бы дым, призрак, и стал мне грозить, что убьет меня, а душу мою отдаст своему господину Дьяволу, которому он служит. Я испугалась еще больше и молиться перестала вовсе, ни ко сну, ни на рассвете, ни перед пищей.
А через еще день родственница моя слегла будто бы с нервной горячкой, и теперь жизнь ее уходит, а виновна в том я и Ханц Вольф, за что и прошу меня простить Господа Всеблагого и Высокий суд матери-церкви нашей, на чью милость теперь и уповаю и вручаю жизнь свою и душу ей и Высокому суду.
Готова повторить все написанное и сказанное секретарю Высокого суда снова и снова и засвидетельствовать пред Господом каждое слово, которое есть истинная правда.
***— Я понимаю так…
Голос тихий и задумчивый, глубокий капюшон приглушает его еще больше, но под каменными сводами, где пока нет никого, кроме них троих, он звучит почти оглушительно.
— Я понимаю так, что речь п-пойдет о смерти адвоката Вернера?
— При условии, что в этих местах в последний раз умирали, упав с лошади на охоте, в прошлом веке — да.
Фигура слева колыхнулась в тяжком вздохе, поменяв местами сложенные друг на друге ладони.
— Мы можем отложить допрос на час-другой, чтобы ты мог отдохнуть с дороги, брат.
— На том с-свете отдохну.
— Ну, как знаешь… Сейчас принесут все бумаги, и изучишь дело в подробностях. Когда мы прибыли, нам тоже не удалось найти время для отдыха, сразу же приступили к допросу свидетельницы.
Второй вздох прозвучал уже не столько тяжко, сколько недовольно.
— Как же свидетельницы, если она прямая соучастница?
— Брат, она пришла к нам добровольно. Если бы не ее признание, никому и в голову не пришло бы, что здесь замешано колдовство. И после того, как ей позволили вернуться домой, ни разу не бывало, чтобы ей было велено явиться на допрос, и она это проигнорировала. Барбара Греф раскаявшаяся душа, и разве следует напоминать тебе, брат, что нам более, чем кому-либо, следует быть осмотрительнее в решениях?
— Не заводись. Я лишь не могу п-понять, к чему вы посылали за мной, если все и так ясно?
До этой минуты молчавшая фигура справа кашлянула с сомнением и оправила рукав, будто не зная, куда деть руки.
— Ясно-то оно ясно, да не ясно. Если б дело было лишь в том, чтобы просто вынести приговор преступнику, когда есть преступление, есть жертва и свидетель — тогда мы обошлись бы и вдвоем. Бывало и сложнее.
— Но?..
— Но здесь есть еще и неизвестный соучастник. Или нервы свидетеля. Или, на основе этих нервов, излишнее рвение все того же свидетеля… Да где же секретарь?
— Т-ты сам-то не нервничай, брат… Ну, хорошо, допустим, соучастник. А проблема в чем?
— Проблема в том, что это неизвестно… Хорошо, протокол потом посмотришь, а пока расскажу сам. Барбара Греф утверждает, что после последнего допроса к ней у церкви подошла женщина и велела ей опровергнуть свои показания. Якобы обещала превратить ее жизнь в ад, если она не отречется от своих слов, а если отречется, обещала наградить. Вот так.
— Ну. Женщину н-нашли?
— А дело в том, что, по утверждению свидетельницы, женщина не местная; по крайней мере, она ее раньше не видела… Если она ее вообще видела, и это, повторяю, не ее разыгравшееся воображение или не желание помочь суду даже и лжесвидетельством. Сам понимаешь, что мы в некотором затруднении. Простые меры ни к чему не привели, никто больше женщину, подходящую под данное ею описание, не видел.
— П-понимаю…
— Пытать саму свидетельницу? Она скажет, что угодно, когда окажется под пыткой. И даже если все сказанное правда, может взять свои слова назад лишь из страха.
— Нет, это н-не выход. А что обвиняемый?
— Ну, что — обвиняемый… Как ты думаешь? Сама невинность. «Какие соучастники? Я не колдун»…
Когда приоткрылась дверь, все три фигуры повернули головы к вошедшему синхронно и так же одновременно выдохнули:
— Наконец-то!
— Прошу меня простить, — поспешно склонился секретарь, складывая на стол стопки исписанных листов.
— Дайте-ка…
Бумага зашуршала, переходя из рук в руки; секретарь притих в своем углу, без нужды перебирая перья. Полутишина парила долго, тяжело, повиснув под камнем сводов. Секретарь уже замер неподвижно и стал смотреть прямо, изредка скашивая взгляд на трех людей за столом.
— Н-да-а… — вздохнула, наконец, фигура слева и, отложив лист протокола, снова сложила ладони на столе. — Откровенно г-говоря, я ожидал увидеть очередную провинциальную тяжбу.
— Ты так мало мне доверяешь, брат?
— Что ты. Просто слишком часто в последнее время ты стал обращаться за п-помощью ко мне там, где можно обойтись своими силами, а ты, — поклон вправо, — брат, уж прости меня, бываешь слишком нерешительным временами.
— Да что уж тут. Я и сам знаю. Но неужели скажешь, что здесь все просто, и мы напрасно тебя потревожили?
— Не скажу. Дело д-действительно непонятное. Оно и просто, кажется, а все-таки сложно… — невидимые в полумраке глаза нашли секретаря, и капюшон кивнул: — Пусть ведут.
Дверь за секретарем закрылась с таким тяжким скрипом и лязгом, что фигура слева обернулась.
— Н-да… И… Вопрос немаловажный, б-братья: протокол дознания — без купюр?
— Конечно. Ведь протоколы только для сугубо внутреннего пользования; все точно, от первого до последнего слова, как же иначе.
— По-разному, брат, по-разному… — один из листов снова зашуршал под руками. — Бывает и так, что не все можно д-доверять бумаге. Господь наградил вас проницательностью, но кое-что, братья мои, достигается опытом и знанием определенных правил… Почему вам и п-пришлось, собственно, посылать за мной.
***…
Вопрос. Хочешь ли ты сознаться в сотворенном тобой бесчинстве прямо, откровенно и добровольно, чтобы облегчить свою участь и получить прощение Господа?
Ответ. Мне не в чем сознаваться, я ничего не сделал, я не знаю, за что я здесь.
В. Травы, порошки и мази, найденные в твоем доме, все ли принадлежат тебе, или что-то из них тебе незнакомо?
О. Я не знаю, я просто не могу знать этого — я ведь не видел, что у меня забрали. Если вы мне покажете что-то, я тогда смогу сказать, мое оно или нет, но я не могу знать обо всем, что можно найти в моем доме. Ведь если кто-то хочет меня оклеветать, мне можно подбросить все, что угодно — меня почти не бывает дома.
