Анатолий Дроздов - Листок на воде
Обзор книги Анатолий Дроздов - Листок на воде
Анатолий Дроздов
Листок на воде
Выражаю признательность создателям и авторам сайтов "Русская армия в Великой войне" и "Авиация Первой Мировой войны". Ваши публикации открыли неизвестные мне страницы истории. Особая благодарность за оказанную помощь Алексею Лукьянову, Борису Степанову и Андрею Муравьеву. Спасибо!
Автор1
"…Ты будешь умирать долго, гяур!"
Голос хриплый, каркающий, знакомый. Чтоб ты сдох, черноголовый! Задолбал! Обязательно каркать при каждом воплощении?
Приоткрываю глаза. Дощатый потолок, вымазанный белой краской. Почему "вымазанный", а не "крашенный"? Не знаю. Пусть… Оштукатуренные, побеленные стены. Неплохо. Осторожно осматриваюсь. Я лежу в кровати, прикрытый суконным солдатским одеялом. Скашиваю взгляд: на одеяло изнутри выпущен край свежей простыни. Под головой подушка – мягкая! Свезло мне нынче, ох, как свезло!
Шевелю пальцами рук и ног – подчиняются. Сгибаю ноги в коленях, затем обнимаю себя руками. Получается. Руки-ноги слушаются, ничего не болит, ран нет. Легкая слабость в теле, но это всегда поначалу. Пора!
Рывком сбрасываю одеяло, сажусь, упираясь спиной в подушку. На мне только белье: рубаха и кальсоны. Кальсоны с завязками, последние распущены. Завязываю их, шарю взглядом по сторонам. На гвозде, вбитом в стену, висит серый халат, даже на вид теплый. Обувь? Наклоняюсь и заглядываю под кровать. Есть! Нечто вроде галош, только кожаных. Левой рукой (почему левой? левша?), словно кот лапой вытаскиваю опорки (вот и название вспомнилось), всовываю ноги. Нормально. Встаю, снимаю с гвоздика халат. Руки не сразу находят рукава, отвык. Запахиваюсь. С соседней койки за моими манипуляциями с нескрываемым любопытством наблюдает человек в нижней рубахе и форменных военных галифе. Штанины галифе необъятной ширины, на ступнях толстые шерстяные носки. Почему-то хочется назвать их "чулками". Лицо у незнакомца молодое, простоватое, вихрастый чуб падает на лоб. Больше в комнате никого нет, две соседние койки пустуют. Вежливо киваю соседу, иду к двери – пора осмотреться. За дверью широкий коридор. Пахнет чем-то резким, больничным. Карболка? Шагаю коридором. Никем не остановленный, распахиваю наружную дверь. В лицо ударяет сырой, напоенный влагой воздух. Я стою на широком крыльце, обрамленном некогда белыми, ныне обшарпанными колоннами. Просторный двор, внутри несколько повозок, крытых брезентом, возле повозок суетятся люди в коричневых шинелях и серых папахах. Липы вдоль ограды стоят черные, без листьев. Весна? Осень?
Никто не обращает на меня внимания. Спускаюсь по ступенькам и рысцой бегу к дощатому сооружению в дальнем конце двора. Назначение сооружения угадывается без подсказок. Внутри слезоточивый запах хлора и белая известь, посыпанная вокруг прорезанных в доске дырок. Желтая струя ныряет в ближнее отверстие. С облегчением вас!
Обратно возвращаюсь, не спеша. Здание, откуда я вышел, длинное, неуклюжее, с вымазанной (опять это "вымазанной"!) зеленой краской железной крышей. Посреди крыши – большой белый квадрат, внутри него – красный крест. Такие же кресты на брезенте повозок. Госпиталь, война. Я по назначению…
На крыльце переминается с ноги на ногу вихрастый сосед по палате – вышел следом. Любопытный! На плечах его такой же халат, на ногах похожие опорки. Заметив меня, вихрастый лезет в карман и достает плоскую картонную коробку. Папиросы! Господи, сколько же я не курил?! Он ловит мой взгляд.
– Не желаете? – протягивает коробку.
– Благодарю!
Осторожно беру папиросу, пальцы привычно сминают мундштук. Вихрастый чиркает спичкой. Благословенна ты, первая затяжка! На мгновение все вокруг плывет, но постепенно предметы возвращают очертания. Вихрастый смотрит тревожно. Киваю: все в порядке.
– Поручик Рапота Сергей Николаевич! – говорит сосед и добавляет с нескрываемой гордостью: – Военлет крепостного отряда!
"Поручик", "военлет"… Это куда меня занесло? Рапота смотрит вопрошающе.
– Я не знаю, как меня зовут.
Лицо его вытягивается.
– Не помню, – поправляюсь я. – Может, вы знаете?
Он качает головой:
– Вас привезли вчера. Раздели в приемном покое, поэтому погон не выдел. Но поскольку положили к нам в палату, офицер. Контузия?
Развожу руками.
– Контузия! – заключает он уверенно. – Раз не помните. Германец вчера Осовец из орудий обстреливал. Там вас и контузило, больше негде.
"Германец"?
– Как зовется это место, Сергей Николаевич?
– Можно просто Сергей…
Он краснеет, и я вдруг понимаю: поручику от силы лет двадцать. Или двадцать один. А мне?
– Так как, Сергей?
– Белосток! Раненых в Осовце везут в Белосток. Крепость под огнем.
– Какой сегодня день?
Удивление мелькает на его лице, мгновенно сменяясь пониманием.
– Четырнадцатое апреля тысяча девятьсот пятнадцатого года от Рождества Христова…
Вот и определились…
Бросаем окурки и возвращаемся в палату. Явление второе: те же лица плюс юное создание. У создания пухленькое личико, такие же губки, вздернутый носик и голубые глаза. Наверное, здесь это считается красивым – создание держится надменно. На нем белая косынка, серое платье до пола и такой же белый передник. Под грудью на переднике – большой красный крест.
– Кто вам разрешил вставать, больной?
Оглядываюсь. Поручик Рапота сидит на койке и делает вид, что не при делах. Вопрос адресован мне.
– Кто разрешил? – не отстает создание.
Хм… В самом деле, кто?
– Почему молчите?
– Думаю. Не помню, что по прибытию в госпиталь мне говорили о необходимости спрашивать разрешения.
– Как вы можете помнить?! – возмущается создание. – Вас же без сознания привезли!
Внимательно осматриваю стены. Создание едва не подпрыгивает от негодования. Указываю на стены рукой.
– Здесь не написано, что я должен спрашивать.
Рапота за моей спиной фыркает. Создание багровеет.
– Вы! Вы…
Она исчезает, топоча каблучками.
– Улетела за подмогой, – комментирует поручик. – Сейчас прикатит тяжелая артиллерия. Берегитесь!
Хмыкаю и сажусь на койку. Уже дрожу…
– Оленька – хорошая барышня, – говорит Сергей со вздохом, – только разбалованная. Столько внимания! В госпитале полно мужчин, да еще рядом штаб корпуса… – по лицу поручика легко понять, что среди тех, кто уделял Оленьке внимание, был и он. Не покатило…
За дверью слышны тяжелые шаги – артиллерия на марше. Вот она вкатывает в палату – большая, грузная. Солидный живот едва прикрыт мешковатым кителем, двойной подбородок, большущий крючковатый нос. Видали мы такие шнобеля! Но этот парень не с Кавказа, его предки из более южных мест… На плечах гостя узкие погоны с одним просветом, звездочек нет. Майор? В начале двадцатого века майоров не было, их заменял чин полного капитана. Погон у них был чистый. Тоже не слабо.
Следом за офицером Оленька тащит стул. Лицо ее излучает торжество: "Сейчас тебе покажут, грубиян!" Стул водружают у моей койки, капитан грузно усаживается.
– Нуте-с…
Молчу.
– Пришли в себя? Давно?
– Полчаса назад! – подсказывает Рапота.
– Как самочувствие?
Молчу. Капитан понимает это по-своему.
– Извините, не представился. Коллежский асессор Розенфельд Матвей Григорьевич, начальник госпиталя. Это, – кивок за спину, где топчется юное создание, – сестра милосердия Ольга Матвеевна Розенфельд, по чистой случайности моя дочь… – Розенфельд смеется, видно, что шутка ему очень нравится. Лицо Оленьки наоборот кислое. – Вы? – Розенфельд смотрит на меня.
– Не помню.
– Что конкретно? Имя, звание, полк?
– Совсем ничего.
– Снимайте рубаху!
Подчиняюсь. Розенфельд вкладывает в уши блестящие наконечники стетоскопа и прижимает холодный кружок к моей груди. Слушает долго, ворочая меня и заставляя то дышать, то не дышать. Затем извлекает из кармана блестящий молоточек и выстукивает суставы. После водит молоточком перед глазами, заставляет показать язык.
– Странно… – бормочет, пряча молоточек. – Сердце здоровое, дыхание чистое, рефлексы в норме. Помните, что с вами произошло?
– Нет.
– Разорвался тяжелый снаряд, совсем рядом. Вас отбросило на несколько сажен. Вас сочли убитым и приготовили к погребению вместе с остальными… Батюшка читал заупокойную, как вы шевельнулись… Когда вас доставили в госпиталь, я счел дело безнадежным. А вы здоровы! Прямо чудесное исцеление!
Не в первый раз…
– Ах, да, память… – спохватывается он. – Полная амнезия. Это пройдет.
– Как меня зовут, доктор? Не подскажете?
– Охотно. Красовский Павел Ксаверьевич, прапорщик Ширванского пехотного полка. (С отчеством мне, разумеется, "повезло" да и в чинах мы небольших.) – Розенфельд вопросительно смотрит на меня, я вновь качаю головой. – Вы сын промышленника и потомственного почетного гражданина Красовского Ксаверия Людвиговича. (Еще лучше!) Учились в Лондоне коммерции, но с началом войны вернулись в Россию и поступили вольноопределяющимся в школу прапорщиков в Петергофе. Оттуда в марте сего года выпущены в Ширванский полк.
