Виктор Зайцев - Прикамская попытка – 2
Обзор книги Виктор Зайцев - Прикамская попытка – 2
Виктор Викторович Зайцев
Прикамская попытка — 2
Глава первая
— Дорогая, открой окно, душно, — сбрасываю с себя одеяло, но легче не становится, подхожу к окну и раскрываю его. Боже мой, во дворе орда всадников с копьями и луками, некоторые с пищалями. Я забываю про духоту и тупо гляжу на них со своего третьего этажа. — Что это за карнавал, дорогая? В нашем дворе снимают кино?
И тут меня пробивает, какой карнавал, какая массовка, я три года живу в восемнадцатом веке, у меня молодая жена и новорожденный сын. Что за ерунда, пытаюсь я обернуться к кровати и просыпаюсь. Темно, невозможно дышать, лицо закрыто какой-то тряпкой, сбрасываю её рукой и вздыхаю. Лучше бы этого не делал, вонь стоит ужасная, едва не закашлялся, пытаюсь дышать ртом. Где я? Пока глаза привыкают к глубокому полумраку, пытаюсь вспомнить, что со мной случилось. Попытка шевельнуть головой отзывается сильнейшей болью, ощупываю правой рукой лицо, грудь, дохожу до левой руки. Что же я левой-то не пользуюсь? Малейшее движение в левой руке отзывается толком боли в левой же ключице. В детстве я ломал ключицу, только правую, но воспоминаний достаточно, чтобы ясно понять, сейчас сломана левая ключица. Плохо, левой рукой ничего сделать не смогу. Осторожно напрягаю поясницу и ноги, слава богу, там всё цело, ноги работают и не болят.
Ноги босые, прикрытые чьим-то тёплым телом, я боюсь пошевелиться, чувствуя, что со всех сторон окружён спящими людьми. Мы лежим в буквальном смысле вповалку, моя голова покоится чьих-то ногах, а левая рука прижата к полу тяжёлой задницей соседа слева. Ничего рассмотреть я так и не смог, судя по мирному храпу соседей, на улице ночь, придётся работать мозгами. Последнее яркое воспоминание — возвращение Палыча из рейда по башкирским степям. Он молодец, смог сохранить всех ребят, хоть раненых и простывших, но всех довёл обратно. Сам при этом словил стрелу в ногу, кость, к счастью, не задела. Помню, сидим, пьём чай с пирогами, слушаем рассказы Ивана о партизанских действиях, по «принуждению к миру». Он сам так выразился, рассказывая, как «примучивал» башкир, добираясь до моих доносчиков. Потом долго вспоминал свою службу у Пугачёва, что-то очень интересное, не могу вспомнить, рассказывал Палыч, уже нам двоим, мне и Вовке. Ладно, вспомню потом.
Следующее яркое воспоминание, рано утром я отправился в Прикамск, верхом, налегке. Зачем же я туда собрался, снова ударила тупая волна боли в затылок при попытке вспомнить. Черт с ним, поехал и поехал, что же так болит, не вспомнить ничего с этой болью. Постараюсь вспоминать, что легче, например, Прикамск. Доехал я туда или нет, спрашиваю сам себя, ожидая новой волны боли, голова молчит. Значит, доехал. Что же там случилось? Волны боли с новой силой погребают меня, едва удерживаюсь от стона, чтобы провалиться в спасительное беспамятство. Остаток ночи один кошмарный сон сменяется другим, какие-то перекошенные лица, крики, отрубленная голова Фрола Аггеича, нашего городового. Незнакомые бородачи в полушубках, радостное лицо Акима, улыбающегося мне в глаза. Даже во сне вспоминаю удивлённо, я же его продал в Сарапуле, как он оказался в Прикамске? Не успеваю додумать, яркий свет бьёт в глаза, облегчённо просыпаюсь.
— Вставайте, господа покойнички! — этот крик не добавляет оптимизма. Рассматриваю сквозь пар на фоне открытой двери троих казаков в тулупах. Со стоном пытаюсь встать, едва не упал, толкаю соседа. Ба, это же поручик Жданов, избитое лицо с заплывшими глазами трудно узнать. Слева от меня поднимается батюшка, с кровоподтёками на лице, рядом с ним доктор. Он-то здесь при чём? Нас семерых выталкивают из баньки, все мы босые, избитые, узнаю ещё троих собратьев по несчастью — старших мастеров Прикамского завода. Управляющего с нами нет, дай бог, успел сбежать. Я уже понял, что попал в плен пугачевским помощникам, судя по их радостным лицам, сейчас нас будут казнить. Или, как там, у Пушкина, непременно будет суд? Да, хотелось бы побывать на суде, посмотреть напоследок, да вспомнить всё же, как я в плен попал. Почему-то эта мысль меня тревожит больше всего.
Нас ведут на базарную площадь перед заводом. Непривычные к ходьбе босиком, доктор и поручик вздрагивают, наступая на свежевыпавший снег. Я, наоборот, наслаждаюсь приятной прохладой и мягкой пушистостью, вспоминая, как десять лет назад впервые пытался ходить по снегу босиком. Была такая мода в провинции, после увлечения обливанием, по методу Порфирия Иванова. От обливаний меня здравый смысл удержал, а босиком я лет семь ходил, до самого попадания в восемнадцатый век. Ноги не успели забыть нескольких зим тренировок и легко привыкают к холоду, благо мороза нынче нет, не больше пяти градусов ниже нуля. Однако, пока добрались до площади, руки и полураздетые тела наши успели замёрзнуть. Стоящие рядом пленники заметно дрожат от холода и волнения, меня тоже начинает потряхивать, замёрз. Вот и наши судьи.
У паперти стояли три больших кресла из дома управляющего, на которых развалились два казака и Аким, бывший мой приписной крестьянин. За ними стояли пятеро разбойников, казаков среди них не было, видимо, устали наблюдать одни и те же спектакли. Народа на площади собралось достаточно, практически все жители посёлка. В стороне я заметил заплаканных родственников старших мастеров и попадью с детьми. Поручик с доктором жили холостяками, не обходя, впрочем, плотских радостей. Глядя на утихшую толпу, собравшуюся у импровизированного помоста, я наткнулся на четверых вооружённых ружьями парней, во главе с Николаем Шадриным. Они стояли на берегу пруда, перекрывая выход на плотину. Николай, почувствовав мой взгляд, развернулся лицом ко мне и улыбнулся.
Меня словно ударило током, я вздрогнул и вспомнил всё. Вспомнил обстоятельства своего пленения, вернее, предательство своих учеников. Самоуверенный разиня, иначе меня не назвать, внутренний голос подсказывал мне вчера, не въезжай в посёлок, там беда. Нет, глупец, встретил Шадрина с тремя вооружёнными помощниками, обрадовался надёжным защитникам. Разговорился и доехал до заводской проходной. Спрыгнул с коня, чтобы пройти к дежурному и больше ничего не помню. Так, Шадрин стоял сзади, остальные уже спешились и окружали меня. Больше никого на пустынной улице не было. Выходит, меня ударил сзади по голове именно Николай, а кто-то из его приятелей разбил ключицу. Как обидно, такой хороший боец оказался предателем. Впрочем, для себя он не предавал никого, а пошёл вместе со своей семьёй, как порядочный человек. Думал ведь я, что парни не пойдут против отцов, знал это, и не собирался их сталкивать с родными.
Ну не мог я предположить, что семья богатого мастера Шадрина так легко перекинется на сторону восставших. Никак не мог, чем же он заслужил доверие восставших? Правильно, моим оружием и моей тушкой, думаю, Шадрин не зря оказался у въезда в посёлок, они ждали любого гонца из Таракановки. Заводским парням мы револьверы не доверяли, кроме Алимова, никто из жителей посёлка их не получал. А наши охранники все были вооружены револьверами, не считая обязательных ружей. Значит, мои револьверы сейчас у главарей пугачёвского отряда, вполне вероятно, у судей. Я присмотрелся внимательно к сидевшим на креслах казакам, у одного точно что-то было за пазухой, судя по всему, вещь тяжёлая. Скорее всего, из моего револьвера меня и застрелят. Нет, заметил я выстроенную виселицу, на самом берегу пруда. Длинную перекладину сладили, на всех нас хватит, ещё место останется. Я присмотрелся к подручным Шадрина, вспоминая лица своих пленителей. Так и есть, те самые парни, даже имена их вспомнились. Жаль, что так получилось, хорошие ведь они рукопашники, спокойные и уверенные. Что ж, попытаюсь не опозориться перед ними, плюнуть в лицо Шадрину перед смертью, что ли?
— Тихо, — громкий голос одного из судей вернул меня к своей участи, — тихо, господа рабочие. По указу его императорского величества Петра Фёдоровича будем судить предателей, посмевших против своего государя и народа пойти. Ведите первого, вон того.
Конвоиры вытолкнули на свободное место поручика Жданова, ход беспроигрышный, за него никто не заступится. Понимая это, даже судья задал лишь формальный вопрос зрителям,
— Поручик сей обнажил оружие против войска государя-императора, много христианских душ погубил, кто хочет сказать в его оправдание?
Народ по понятным причинам безмолвствовал, что и требовалось для разогрева публики. Глава суда поднялся из кресла, заметно колыхнулась тяжесть у него за пазухой, махнул рукой, — Вешай.
В полном молчании поручика поволокли к виселице, двумя ударами сломив слабую попытку сопротивления. Казаки привычными движениями набросили Жданову петлю на шею и хлопнули кулаками лошадь, за седло которой был прикреплён второй конец удавки, по крупу. Та неспешно пошла в сторону, а тело поручика медленно поднялось над землёй. Несколько минут затихшая публика наблюдала судорожные движения ног умирающего человека, пока тело не затихло, вытянувшись почти до земли. Казаки сноровисто примотали верёвку на вбитый крюк, закрепив повешенного на виселице. Не прошло и пяти минут, как судья вновь поднялся из кресла, указав конвойным на меня. В голове успела мелькнуть мысль, «От правительства убегал, а бунтовщики повесят, обидно». Оттолкнув подхватившие меня руки, я быстрым шагом прошёл вперёд, остановившись вплотную перед столом судей, вполоборота к публике.
