Станислав Долецкий - Мысли в пути
Она выделила в качестве сопровождающего старого хромавшего человека, которому нужно было домой, как раз в ту сторону, куда ехали мы. К складу санитарного имущества.
Завал разбитого кирпича. Узкий вход. Ступени, ведущие под землю. На втором этаже, считая сверху вниз, мы нашли пижамы для раненых. Этажом ниже - медикаменты. Освещая себе дорогу фонариком, мы переходили из комнаты в комнату, где на полках с величайшей аккуратностью были уложены коробки и пакеты. Дефицитные и спасительные сульфамиды. Пакеты-бинты для обожженных. Спирт в больших круглых бутылях. Пока ребята носили трофеи в полуторку, я спустился еще на этаж ниже. Вдалеке в одну из комнат дверь была приоткрыта, и оттуда вырывался яркий свет. Что такое?
Подойдя, я прислушался - полная тишина. Открыл широко дверь и замер. Комната полна немцами. В разных военных формах, заросшие, часть в повязках, они лежали или полусидели на полу. Большинство спало.
- Вас махен зи хир? - задал я вопрос немцу, который был ближе всего к двери и повернулся ко мне. В этот момент я увидел, что один из солдат, сидевший в дальнем углу, потянулся за автоматом. Замечу, что пистолет, который нам, как офицерам, полагался, обычно лежал в чемодане, ибо хирургам он был совершенно не нужен. Оружие мы брали при переездах или в особых случаях. Пистолет был тяжелый и непривычно оттягивал ремень, а поэтому мы смещали его далеко назад: так он меньше мешал ходьбе. Не было и речи о том, чтобы воспользоваться им сейчас.
- Во ист дер официр? - спросил я, наблюдая за действиями солдата. Но так как он уже взял в руки автомат и что-то, наклонившись, делал с ним, то я громко скомандовал: - Штеен зи ауф!
Немцы, одни быстрее, другие спросонья, медленно встали.
- Ваффен хинлеген! - Оружие начали складывать на пол. Тот солдат тоже положил свой автомат, и мне стало легче.
В это время я с трудом вытащил пистолет и сразу почувствовал себя увереннее, хотя для этого никаких оснований не было.
Оказалось, что немцы знали о капитуляции Берлина, но не хотели выходить на улицу, опасаясь, чтобы их не убили. Мы некоторое время поторговались, после чего пленные один за другим потянулись в коридор. Именно в этот момент, когда непосредственно рядом со мной проходили наши недавние враги, у меня начала дрожать нога. Не та, на которой я стоял, а другая, полусогнутая. Понимал, что в общем все уже позади, обезоруженные пленные ничего плохого сделать не могут и не должны, а тем не менее испытывал самый настоящий страх. Позже наши ребята рассказывали мне, как они были смертельно испуганы, увидев, что из парадного прямо к полуторке движется толпа немцев. Они молча окружили машину полукольцом: непонятно и страшно...
Ну, а если вернуться непосредственно к нашей профессии? Переживания врача настолько полно и глубоко описаны Николаем Михайловичем Амосовым, что, откровенно говоря, я мог бы просто отослать интересующихся к его книге "Мысли и сердце". Тем более что я боюсь не только разочаровать взыскательного читателя, но и войти в конфликт со своими коллегами-хирургами. А это гораздо опаснее... Но для того чтобы быть правильно понятым, вначале все-таки остановлюсь на предмете разговора. Часто хирургу задают шаблонный вопрос:
- Скажите, не страшно оперировать? Что вы испытываете перед трудной и ответственной операцией?
Когда я оперировал дочь - у нее был аппендицит, - то это стоило мне больших, чем обычно, усилий, которые я определил бы как некоторое душевное перенапряжение. Ощутил я его уже потом. Страхом это чувство назвать не могу. Теперь я понимаю, что хирург может отважиться на операцию близким людям, если не возникает внезапных осложнений или драматических коллизий. Иначе у хирурга, даже обладающего большой волей и выдержкой, перенапряжение может быть столь значительным, что он рискует совершить непростительную ошибку...
Мне пришлось делать и себе самому небольшую операцию. Знакомый врач сказал, что нарост кожи, появившийся относительно недавно, но довольно быстро растущий, на рак не похож. Онколог же заявил, что мне лучше лечь в клинику, где произведут широкое иссечение, экстренное гистологическое исследование. И, если будет необходимо, немедленно начнут облучение.
Мысль об этом была мне неприятна, и я предпочел обойтись без посторонней помощи. Вечером мы с дежурной сестрой закрылись на ключ в операционной. Обработав руки и усевшись на стол, я сделал местную анестезию и подождал минут десять, пока она подействует. Резать свою одеревеневшую кожу было странно и немножко жалко. Сестра помогала держать зажимы "Москит", наложенные на мелкие сосуды, когда я их перевязывал. Боли я не ощущал, но вся процедура выглядела необычно. Страха тоже не было...
Хорошо сохранился в памяти такой случай. В нашу страну из далекого государства привезли девочку для операции на сердце. В четырнадцать лет она выглядела на десять. Порок был сложным и очень запущенным. Состояние весьма тяжелым. Опытные специалисты-кардиохирурги признали свое вмешательство уже нецелесообразным. Но дело осложнилось острой почечной коликой. Ребенок жестоко страдал от сильных болей. Что же предпринять?
Я высказался за операцию. Собравшийся консилиум решил воздержаться. Однако через некоторое время колика повторилась. Камень закупорил почку. А еще через сутки плохо начала функционировать вторая, здоровая почка. При повторном осмотре стало ясно, что самочувствие девочки ухудшилось. Она, чтобы хоть как-то притушить боль, стояла на коленях около кровати. Консервативные мероприятия успеха не давали, обезболивающие средства действовали неэффективно. Анестезиологи опасались потерять ребенка во время наркоза. Ситуацию усугубило отсутствие родителей.
Решение об операции было принято в конце концов на более высоком уровне, и проводить ее предложили мне. Началось с того, что почти час пришлось сидеть с вымытыми руками в операционной: девочку не удавалось уложить на стол - она сейчас же синела. Наркоз ей дали в сидячем положении. Когда она заснула, работа сердца, как показал кардиоскоп, существенно улучшилась. Очевидно, глубокое ритмичное дыхание с повышенной концентрацией кислорода во вдыхаемой смеси оказалось благодатным для сердечной мышцы и ее нервного аппарата. Непривычно темная, плохо сворачивающаяся кровь, отек околопочечной клетчатки создавали дополнительный фон операции. Камень был не только в лоханке, но и в верхнем полюсе почки. Для его удаления почку пришлось рассечь дополнительным разрезом.
Наиболее трудными были первые две ночи. Девочка задыхалась. Ухудшилась работа сердца. Возникли признаки отека легкого. Только круглосуточное наблюдение опытного анестезиолога, того самого, который искусно провел наркоз, способствовало неосложненному течению послеоперационного периода в целом.
На протяжении всей этой истории ни разу чувство страха у меня не возникало. Решение о необходимости операции с риском потерять ребенка на столе определялось совершенно ясными нравственными и этическими соображениями: ребенок не должен испытывать столь жестокие страдания. А когда решение было принято - началась работа. Обычный труд хирурга.
...Попытка воскресить в памяти такие чрезвычайные положения, трагические случаи, периодически возникающие в хирургической клинике, когда испытать страх было делом вполне естественным, не привели ни к каким результатам. Неожиданная катастрофа во время вмешательства - сильное кровотечение, остановка дыхания или сердца - рассматривается хирургом как один из возможных вариантов каждой операции, к которой он добросовестно готовится заранее. Тут нет места страху. Сознание подчинено единственному пульсирующему вопросу: что делать? Что делать? Что делать? Скорее!..
Неправильно, если кто-либо поймет меня так: "Смотрите, вот какой бесстрашный хирург!" (Или бесстрастный.) Ни в коем случае этого сказать я не хочу. Мне приходилось испытывать целую гамму сложнейших переживаний. Более того, возможно, в самое ближайшее время предстоит испытать и чувство страха. Но пока этого не было. Хирург не имеет права дать возможность этому чувству проявиться. Он должен гасить, подавлять его в самом зародыше. Он должен действовать. Вероятно, хирург кончается там, где начинается страх...
Так что же такое страх? Издавна опасность кажущаяся или мнимая порождала в человеке различные ощущения. Слабых страх парализовывал, и они погибали. В сильных он со временем уступал место состоянию волнения, напряженной готовности к противоборству.
С возрастанием нашего жизненного опыта, своеобразной душевной тренировкой то острое чувство страха, которое часто возникало в детстве, приходит все реже, даже в очень опасные моменты. Дело здесь не в притуплении чувств или привычке. Страх полезен лишь до того рубежа, когда он мобилизует волю. Иначе - беда. Наверное, именно поэтому память прячет воспоминание о страхе в свои самые глубокие кладовые. В крайних положениях "храбрые духом" чувствуют все, что угодно: злость, досаду, обиду на свою ошибку. Все, но только - не страх.
