Сатпрем - Мое пылающее сердце
Да, все то, что нагромоздилось на меня, было разбито вдребезги, включая меня (то, что я думал, что было мною).
От меня ничего не оставалось.
Но в этом все дело: я думал, что это был я.
Я думал, что это была масса музыки, поэзии, того и этого. И все это внезапно было разрушено. Оставался лишь некий человеческий осадок, внезапно столкнувшийся лицом к лицу со смертью, страхом, ужасающей человеческой убогостью, и спросивший себя "Но что... что это такое?". Вы понимаете, в тот момент уже не было барьеров между тем человеком, который издевается, и тем, который втоптан в грязь. Больше не было "человека из гестапо" и "жертвы гестапо", человека из СС и заключенного -- просто некий ужас, в который все погружены. Больше нет "других", понимаете. Вы... полностью затоплены ужасом. Ужас -- это не нечто внешнее; это нечто, внутри чего Вы пребываете.
Так что все, чем я мог быть, все, чем, как я думал, я был, было так радикально разрушено, что я был внезапно брошен в... да, в единственно оставшуюся вещь: собственную плоть.
Да, совершенно внезапно я ощутил фантастическую радость. Совершено внезапно я оказался превыше всего, почти "смеясь". Как если бы я вдруг вышел из этого опустошения и перешел в место, которое было... "королевским". Я больше не был узником, я больше не был растоптанным, я больше не был... я был выше, взирая на все это с... почти со смехом.
И внезапно я как бы почувствовал себя снова в море, в своей лодке, как король.
Товарницки: Как-то Вы написали "Я спросил себя, что же остается в
человеке, когда ничего уже не осталось?"
Да.
Товарницки: Это та глубина, с которой Вы соприкоснулись?
Да! И как раз тогда, когда ничего уже не осталось, да, внезапно появляется "нечто", что буквально взрывается великолепием.
Когда я начал задавать себе вопросы, где-то в возрасте четырнадцати лет, я обычно говорил себя: "Давай посмотрим: убери своего отца, убери свою мать, убери друзей, убери книги, убери музыку -- что останется от тебя? Где в этом теле ты, что не твой отец, твоя мать, пансионат, друзья и т.д. ? Где же ТЫ?".
Этот вопрос я задавал себе очень часто, когда стремился разобраться в вещах.
Что есть ТЫ?
Я спрашивал это, когда был на земле. В море не было вопросов. Но на земле, да: где же "ты"?
И тогда... в возрасте пятнадцати-семнадцати лет я грезил о некой "приключенческой жизни", где вы подобны некоему неизвестному химическому элементу: вы производите реакции внутри самого себя. Вы смешиваете всевозможные химические реактивы, чтобы открыть собственное строение.
И я представлял, что моя жизнь должна быть подобна химическому эксперименту, в котором приятель, предположительно "я", был бы вынужден ВЫКРИКНУТЬ свою истину, ИСПУСТИТЬ свою истину, ЗАЗВУЧАТЬ своим настоящим "звуком".
Товарницки: Исследовать себя?
Да, найти, что там есть. Это был мой вопрос... Мой единственный вопрос.
И, возможно, именно из-за той интенсивности, с которой я спрашивал, я вскоре получил отклик.
В двадцать лет -- двадцать лет и пятнадцать дней -- я начал получать ответ. Сбрасывая все, что было нацеплено на меня. И осталось лишь это: что-остается-когда-ничего-не-осталось.
Товарницки: Были ли вы поражены каким-то особенным случаем, связан
ным с СС или с охранниками лагеря, который указывал бы, что даже в
наихудшие моменты жизни могут иногда работать и другие силы, не
только ужас?
Вы имеете в виду в жизни или...
Товарницки: Я имею в виду какой-нибудь случай в концлагере, который
мог бы показать, что "зло" вовсе не всемогуще.
Не знаю.
(молчание)
Товарницки: Хорошо, я имею в виду, что посреди этого ужаса концла
герей, этой лагерной машины могло бы нечто произойти... Вспомним,
например, о том, что произошло на краю ауровильских каньонов (*).
Вас могли бы поразить некоторые события, которые показали бы Вам,
что иногда Молох уязвим! Такое случается. Сокровенное распознание
того факта, что охранники в конечном итоге были всего лишь соломен
ными чучелами? Сохранились ли у вас воспоминания, показывающие, что
сама та безжалостная сила имела свои слабости?
О, сила была слишком неограниченной!... Она была почти безграничной! В кошмаре нет слабости. Вы должны просто выйти из кошмара.
В самом деле, я не могу сказать. У меня нет особенных воспоминаний о светлых пятнах во всем этом, кроме того, как находясь в гуще этой страшной ничтожности, я внезапно погружался в невыразимую радость... (не могу объяснить; не знаю, какое слово использовать, потому что это не "радость"). Внезапно я погружался в нечто необычно чистое и сильное -________________________________________________________________________
(*) Когда на Сатпрема напала группа убийц, но он "чудесным образом"
избежал смерти.
СИЛЬНОЕ, знаете ли. СИЛЬНОЕ -- ничто не могло меня больше коснуться.
Товарницки: Возможно, чувство искренности?
О, нет!... Искренность... Точно, не искренность!
Сила -- сила, вы понимаете. Нечто, что внезапно делало меня неуязвимым. И ничто не могло навредить мне.
Это был мой первый контакт с... (как я сейчас понимаю!) первый контакт с истиной, с тем одним, что ЕСТЬ -- что ЕСТЬ, на самом деле, человеческое существо, потому что когда вы касаетесь того ядра БЫТИЯ, вы касаетесь того, что находится повсюду. Будь это другой человек, растение или животное, вы находитесь в соприкосновении с самим бытием мира. И само бытие мира есть нечто полное, мощное и... "царственное".
Только эту вещь я ощущал в концлагерях. Кроме этого я не вижу других моментов милости. Может быть, кроме одного (уверен, что это было сделано намеренно)... Как-то во время бомбардировки нас впихнули в тоннель. Там было несколько гражданских, и кто-то из них оставил для нас сверток с маргарином или чем-то подобным. И я знал, что это было сделано умышленно. В ту минуту я подумал: "Хорошо... да, это хоть что-то."
Вот и все.
А так и не было никакой другой милости.
Товарницки: И, конечно, лишь значительно позднее Вы смогли понять
значение той силы!
Тогда я начал соприкасаться с некоторым способом дыхания.
Я имею в виду, что когда я был ребенком, то мог чувствовать те необъятные и светлые вещи, и тогда мне дышалось легко. Но теперь я почувствовал это как силу. Теперь это больше походило на силу. Оно выражалось как сила, и мне потребовалось долгое время, чтобы понять, что это было.
И впоследствии Вами завладевает одна и та же мысль -- только одна мысль: может ли то, что приходило однажды, быть ВСЕ ВРЕМЯ.
Вашей единственной мыслью становится найти тайну механизма той минуты, когда внезапно она становилась такой абсолютной и непобедимой. Вы хотите понять это -- не просто понять; вы должны СОПРИКОСНУТЬСЯ с эти снова.
Первая поездка в Индию: взгляд Шри Ауробиндо
Товарницки: Вы вышли из лагеря. И вопрос все еще оставался?
Ну, не знаю. Период после лагерей был для меня, возможно, еще ужаснее, чем сам лагерный период.
Я прожил несколько очень трудных лет, гадая, выживу или нет. Потому что, видите ли, в ту минуту, в те минуты -- или недели и месяцы, не знаю -- когда я чувствовал, что сила, ПОДДЕРЖИВАЮЩАЯ меня, оставила меня, когда я вышел из лагерей. Когда я вышел, она ушла. Я снова оказался в повседневной жизни, но был полностью опустошен. Поэтому как вам теперь подняться?
Долгое, долгое время у меня были приступы отвращения, разрушительные побуждения.
Товарницки: Отвращения?
Хуже, чем отвращение; как разбитая жизнь. Что искать в ней? Что Запад мог мне предложить?
Я завербовался в "Ecole Coloniale", потому что полагал, что приключение можно найти в колониях, в первую очередь из-за того, что они так далеки. Но там я имел дело со школьными программами и учениками... Это как если бы я прилетел с другой планеты и высадился среди всех этих людей, которые казались столь уверенными в своей жизни... для кого жизнь была такой естественной! Но для меня ничто больше не было естественным.
Помню, что однажды что-то глубоко меня поразило.
Это случилось тогда, когда меня в первый раз везли в полицейском фургоне из тюрьмы во Фрезне [Fresnes] в rue des Saussaies (*), где нас допрашивали. Полицейский фургон ехал по определенному маршруту. Он проходил очень близко от того места, где я обычно жил, в Латинском Квартале. Вниз по улице... затем Бульвар Распай... как раз там. Внезапно, находясь в движущемся фургоне, я увидел через решетку ту улицу -- ту самую улицу, где я обычно гулял. Я увидел домохозяек, спешащих к булочнику со своими корзинками, и внезапно все это показалось мне таким СТРАШНЫМ, вы знаете, то, место, где я жил... те женщины, идущие со своими корзинками за хлебом... Все это казалось... ничто больше не имело реальности! Это было страшно.
Я не могу объяснить. ________________________________________________________________________
(*) Штаб-квартира гестапо в оккупированном Париже.
Это один из наиболее сильных моментов в моей жизни.
Было так, как если бы реальность мира, каким я его знал, была бы разрушена.
