Юрий Власов - Соленые радости
Размышляю о своих ошибках, об «экстриме», будущем своей силы.
В определении цели возможна ошибка. Но цель существует и вне определения. Цель есть всегда. Ее нельзя отнять. Она выше неудач и любого приговора.
Борьба есть конструкция жизни. Ее целям должна соответствовать организация воли и нервная выносливость. В этой гармонии цели, воли, энергии нервов – способность вести борьбу. Нервная система человека не есть нечто неподвижное от природы. Она поддается изменению и тренируется. Умение вести борьбу предполагает прежде всего иное отношение к себе, понимание существа этого иного отношения и систему практических мер. Не «экстрим» разрушал меня, а незнание природы борьбы вообще. Не эксперимента, как частного, а вообще. Я не имел представления о законах того, что должно сопутствовать борьбе, соответствовать борьбе и является объективной реальностью.
В воле отсчет времени. Никогда ничего не поздно и никогда ничего не рано. Не оглядывайся! Не измеряй свою судьбу чужими словами. И помни: боль – негодное доказательство!..
Я открываю окно. Присмиревшие брошенные улицы. Забытые дома. Неоновый покой витрин. Громко, очень громко раздаются шаги прохожего. Чувствую движение прохладного воздуха. Воздух нежно-дымчат.
Слышу смех, стук автомобильных дверец. Двое мужчин и две женщины идут к подъезду гостиницы за угол. Потом один из мужчин возвращается и запирает автомобиль. Напоследок он дергает багажник и дверцы за ручки и торопливо направляется в гостиницу. Полы его куртки расходятся. Он на ходу расчесывает волосы.
Случайные голоса будоражат одиночество этой белой ночи.
Пульсируют желтоватые жала дальних огней в белых сумерках. Я не чувствую себя усталым. Ощущаю тоску по прошлому, по всему, что становится прошлым.
Неужели все это было? И я был таким? И чувствовал так? И неужели все это было так?..
…И свет голой электрической лампочки. И скрипливые половицы. И помятые сонные физиономии хозяев избы, в которой ночевал и в которой с вечера пили водку пришлые охотники и парно до удушья и росы на стеклах нагрели дыханием и табаком. За дверью еще возня торопливых и бестолковых после изрядной выпивки сборов, а ты ошеломлен звездной немотой ночи. И воздух этот, прокаленный стужей, будто далекое славное воспоминание. И вдруг тоска по этой жизни, забытой ради суетливых будней города.
А ночь уже тронута синевой. Из бесформенных пятен складываются обыкновенный плетень с чугунками на кольях, сарай, корыто посреди двора или банька за огородами. И в соседней избе вдруг загорается жиденький огонек.
И явственнее синева, уже розовеющая на востоке, хотя земля еще темна и неразборчива под ногами. И молчаливый ходкий шаг за проводником. Тепло согретого движением тела и забота угадать верный шаг, не оступиться. И опять внезапный наплыв щемящей тоски по этой жизни, минующей тебя. Жизни, из которой ты захвачен другой жизнью. И родной, близкой представляется эта забытая жизнь.
И этот долгий путь в упор за проводником, когда чувствуешь, как непосилен тебе обычный шаг этого человека, как неловок и неуклюж ты и ненужно тепло одет. Прочная тишина вокруг и в этой тишине разбавленнее синь ночи и слабо начинает играть заря по кромке неба. И земля по низине податливее под ногой. И уже понимаешь, что здесь по-болотному сочна и высока трава и не взята косами. И по сторонам неразборчиво темен чапыжник и лозняк. И вдруг угадываешь в светлых отсветах зари черные зеркала плесов. И погодя замечаешь везде эти плесы, ленивую дымчатость воздуха над плесами, плеск рыбин. И неожиданно слышишь, как хрипло покрякивают утки. И узнаешь низкое хрипловатое «шварканье» матерого селезня. И в истоме замирает сердце.
Звезды меркнут, гаснут, тонут. И подсвет, ровный и одинаковый, обеляет воздух, хотя на земле еще густая темень. И я проклинаю компанию охотников, из-за которой мне кажется, мы упускаем зарю и утка снимется до того, как мы выйдем на место.
Воздух по-ночному недвижен и обжигающе свеж испарениями воды. Холод выморозил комара.
Под сапогом нет-нет, а хрустнет ледок. Розоватость вдруг обозначает воду. И со всех сторон по заливчикам и бочажкам охватывает тебя розовеющее зеркало воды. В плесах смутное движение каких-то плавающих кочек. И тишину внезапно оглашает яростный звон воды – это утка разминает крылья. И уже румяное свечение всего воздуха, отчетливая розоватость заводей. И замечаешь рябь от этих плавающих кочек.
Высоко в небе залегает белизна рассвета. Проступает из мглы седоватая изморозь травы. Седая накипь стужи.
И снова какое-то узнавание этого мира, близости этих подробностей, которые были твоими и которых после лишился в важностях иных забот. И неожиданное осознание близости этой жизни, принадлежности ей и несправедливости отказа от нее.
Воздух перебирает краски. Раздвигаются плесы, сливаются за тростниками с матово-белым зеркалом большой воды. И крики уток нетерпеливей, и уже срывается одна из них. И слышишь вибрирующий посвист крыльев, а птицу не замечаешь, хотя по быстроте уходящего звука опознаешь чирка. И от этого начинаешь горячиться и клясть судьбу, которая всегда с тобой несправедлива и лишает тебя вот такой чудесной возможности слиться с ружьем в короткой стремительной «поводке». И видеть, как на стволах вырастает черный силуэт, а потом разглядеть напряженно вытянутую длинную шею и частые-частые удары крыльев…
А покрики уток чаще, настойчивее. И цепенеешь в ожидании, когда они забьют крыльями и одна за другой взлетят в зоревом рассвете. И до рези в глазах стараешься определить по крикам, откуда они начнут подниматься и как пойдут. И, встав поустойчивее, ждешь их. А сам дивишься сменам красок и затейливой белизне прокаленной морозцем травки. А в памяти еще немота ночи и россыпи звезд. И вдруг слышишь хлопанье крыльев, кипенье воды, свист крыльев и высматриваешь плесы. И эти первые птицы уходят незамеченными.
И, боясь прозевать птицу, нетерпеливо сбрасываешь под ноги снаряжение, чтобы увертливее распоряжаться ружьем. Еще не остыл после ходьбы – воздух опаляет. И кажешься себе рыхлым и неуклюжим под этой зарей, проблесками звезд и стаями скворцов – они накрывают тебя сухим треском крыльев. И камышовки, вцепившись крохотными лапками в стебель тростника, покачиваясь, пристально разглядывают тебя. И ты различаешь оливково-буроватое оперение грудки и крылышек, светлые полоски над глазками, характерно вытянутую головку, отчего у птички чрезвычайно любопытствующий вид. И, отлетев, она тут же продолжает свою песню – беспорядочный набор песен других птиц. И я долго слышу звуки песен варакушки, зеленушки, щегла, кваканье лягушек…
И уже табунок уток будоражит тишину. И в сознании одна страстная мольба, чтобы они не миновали, прошли над тобой, и что ты не можешь быть таким несчастным и какой-то табунок все же завернет на тебя.
И ты замечаешь этот табунок. Клинышком он надвигается на тебя. И ты перестаешь ощущать себя. Самое важное – выждать. Не сорваться на преждевременное движение. Утки уловят ничтожное шевеление и круто отвернут. И ждешь, когда они подойдут. Кажется, они так близко, а на самом деле дробь еще не достанет. И строен клинышек этих птиц. Резко и сильно режут они воздух. Озноб опаляет. И тогда распрямляешься. И когда вскидываешь ружье, видишь, какого цвета оперение. И узнаешь кряковых, или чирков-свистунков, или свиязей, или северных чернятей. И свист крыльев сумасшедше близок. И эхом бежит по воде первый выстрел…
Я наслаждаюсь мускульной усталостью. Она особенная. Она делает каждую мышцу ощутимой и крупной. Крохотные волоконца представляются мне очень прочными. Я понимаю, что невозможно измениться за несколько часов, но ощущения перемены настолько явственны, что опробываю, глажу мышцы. Я радуюсь им. Это знакомое состояние, очень знакомое, но всякий раз я радуюсь. Я опьянен усталостью могучих напряжений. Верных моей воли напряжений. Мне кажется, я очень юн, свободен и мне никогда не будет износу.
Я ощущаю, какой крепкий и гибкий у меня позвоночник. Болью воспринимаю обилие своих мышц. Я наслаждаюсь воспоминаниями слитности напряжений, послушности мышц. Я лежу на спине, раскинув руки. Вспухают натруженные мышцы. Я отжат тяжестью этих мышц. Я вздрагиваю в такт мерным толчкам сердца.
Да, да, за всем этим победа! Победа – вечная, желанная цель и счастье моей жизни. Без нее я мелок, скучен, бесцветен и не нужен даже себе. И мне мало, мало «железа»…
Я не спеша бреюсь. Разглядываю себя. Бледное иссушенное лицо. Брови скошены над переносицей. Тени на щеках, в уголках рта, под глазами. Вытираю лицо. Свет горит только в ванной.
Предметы в моей комнате парят. Приглушенный свет размывает линии. Брожу по комнате. С удивлением разглядываю комнату.
Сыро и студено дышит ночь.
Возвращаюсь к окну. Вглядываюсь в ночь. В небе уже свечение рассвета. Чуть слышно шумит кондиционер. Выключаю его и снова возвращаюсь к окну. Везде стройные белые сумерки.
