Александр Нилин - Видеозапись
В сорок девятом его так швыряют на борт в хоккейном матче, что после сильного ушиба груди кардиограмма в дальнейшем неизменно «приписывает» ему инфаркт, хотя до действительных сердечных заболеваний Боброву еще хватит испытаний.
В сорок девятом же году он опаздывает к авиарейсу, закончившемуся катастрофой, в которой погибла вся хоккейная команда ВВС.
Опять тогда заговорили о неслыханном везении. И потом еще не раз вспоминали этот случай, возвращаясь к мысли о благосклонности судьбы к Боброву.
Но был и случай, опять же с авиацией связанный, о котором говорили меньше. А ведь и он отчасти означен судьбой. Как-то, уже будучи тренером сборной страны по хоккею, впервые сразившейся с канадскими профессионалами, Бобров опаздывал на самолет, летящий за океан. И рейс задержали из-за Боброва. И многие из пассажиров были этим недовольны. Но, когда легли уже, наконец, на курс, начался такой сильный ветер, что самолет прилетел в Нью-Йорк раньше срока…
Когда началась подготовка к Олимпийским играм в Хельсинки, Боброва не было в числе кандидатов в сборную. Он, как всегда, залечивал травмы. И вообще, после успехов в матчах с хоккеистами из Чехословакии – с ЛТЦ, когда стали заговаривать о возможном участии в мировых первенствах, казалось, что Боброву прямой резон сосредоточиться на хоккее с шайбой, где он в те годы равных себе не знал, где открывалась для него, играющего тренера ВВС, и тренерская перспектива в дальнейшем.
Однако к моменту отъезда на Олимпиаду все надежды на победу футболистов связывали с Бобровым. И что зависело от него, многократно травмированного, тридцатилетнего, он сделал – забил голы во всех матчах турнира, а в игре с югославами три подряд.
И когда интерес к футболу после поражения на Олимпийских играх заметно упал, Бобров все еще не хотел расставаться с футболом. Выступил за московский «Спартак», вабил, как и положено бомбардиру, свои голы. Но в Киеве его окончательно «сломали».
И вот после того он стал все же олимпийским чемпионом.
Мужчина, непривычно чувствующий себя в респектабельности костюма, положил на гроб красные гвоздики. «Это наш слесарь-водопроводчик», – говорит сосед Боброва по дому известный футболист Валентин Бубукин. Сам-то Бубукин мальчишкой шел, бывало, за Бобровым от стадиона, провожал до дому, потом учился у него игре в ВВС, благодаря Боброва за его тренерские годы в ЦСКА. Но слесарь-водопроводчик ведь привык смотреть с высоты необходимости своей профессии на самых привилегированных и высокопоставленных жильцов, населяющих дом возле метро «Сокол», где много лет жил и Бобров.
В зале прощания – люди с большими звездами на погонах и золотыми звездами на груди, академик, подружившийся с Бобровым в зарубежной поездке, деятели искусства, приветившие Боброва с первых шагов его на футбольном поле.
Но милиционеры оцепления, как вдруг кажется, наиболее предупредительны к болельщице, которую все зрители хоккея и футбола последней четверти века знают отлично. К самой верной болельщице армейского клуба. К Маше. Все ее и знают только как Машу. Без других биографических подробностей. Кажется, она работница швейной фабрики. Но на стадионах ее всегда связывают с командой ЦСКА. Ее пропускают сейчас вперед, расступаются. Исчез в разговоре с ней невольный комический оттенок, с которым обычно реагируют на ее экзальтацию по ходу игры.
Сегодня она сублимирует всегдашней прямотой выражения своих чувств к зрелищу игры, к потере, сегодня спортом понесенной, объединяет всех болельщиков, иногда мнящих себя натурами более сложными и загадочными, чем они есть на самом деле. Но в сегодняшнем горе равно искренних с Машей, обычно развлекающей их внимание нескрываемостью своих эмоций, но сейчас, кстати, очень сдержанной, замкнутой.
И с болельщиками отношения Боброва складывались весьма непросто. Он придавал наиглавнейшее значение контакту с ними. Но им этого никогда не показывал.
Мысли его о необходимости солистов связаны, между прочим, с обязательным восприятием игры переполненным, не иначе, стадионом. Переполненным, как всегда и было при Боброве – игроке.
Этот переполненный стадион кричал: «Бобра с поля!»
Но мог ли он обижаться на это грубоватое кокетство?
Он-то догадывался, что с ними будет твориться, когда он и на самом деле уйдет из-за очередной травмы с поля… «Бобер» – в это слово мог враз вложить все знание свое об игре и самый искушенный специалист, и профан, просвещенный в футболе присутствием в мире Боброва.
Он стоял, «Бобер», закутавшись в свою показную вальяжность, и стадион надрывался, негодуя: «Бобра с поля!»
«Бобер» вызывал огонь на себя нарочно. Он же не мог после всех травм играть игру от начала и до конца в полную силу. Он взрывался фамильной игрой, лишь усыпив, обманув тревожное к себе внимание противников…
А у публики не хватало терпения ждать его порыва, они тосковали по его удали, томились, словно сдавившие их соседи на трибунах и были те защитники, что удерживали их «Бобра».
Они кричали: «…с поля». Но на самом-то деле звали его, торопили, заставляли проявить себя на поле во всей силе.
Разметка хоккейного поля, оказывается, сделана прямо на бетонном полу, по которому и шуршат медленные подошвы прощающихся с бомбардиром… Мимо возвышения с гробом проходит Эдуард Стрельцов, внесенный длинным-длинным, уходящим далеко за ограду спортивного комплекса ЦСКА скорбным течением. Эдику было одиннадцать лет, когда он увидел на футбольном поле Боброва. И тогда же, как говорит, решил, что если уж играть в футбол, то играть как Бобров. И Боброву потом было всегда небезразлично, когда он слышал, что всеобщий любимец Стрельцов напоминает в игре его, бомбардира.
И Стрельцов, наверное, вспоминает, как несколько лет назад ездили они в Грузию – ветераны футбола двух поколений. Одна команда, где был Бобров, играла со сверстниками Бориса Пайчадзе. А Стрельцов с теми, кто помоложе, играл против Михаила Месхи. И Стрельцов играл в бобровской футболке. А потом, поскольку дело все-таки происходило в Грузии, где очень любят футбол и где у Боброва, и у Стрельцова много друзей и почитателей, праздновали товарищескую встречу.
Бобров хорошо умел вести застольные беседы. А так он вроде бы и не очень блистал в разговорах, не спешил здесь брать игру на себя, но все каким-то образом вокруг него вращалось. Никакая компания не казалась в его присутствии разношерстной. Никогда Бобров не давал никому из пирующих с ним понять, что он чем-то жертвует, предаваясь с ними веселью.
С ним пришли проститься люди, бывшие всегда приятными Боброву, привлеченные в большой спорт его примером, спортсмены, чьи таланты им открыты, поддержаны вовремя, мастера, руководимые им как тренером, – Вячеслав Старшинов, Александр Якушев, Владимир Шадрин…
Александр Альметов в запахнутом пиджаке и мягкой обуви и тщательно одетый, твердо ступающий, гибкий Анатолий Фирсов возвращаются из почетного караула вместе. Великие мастера хоккея Альметов и Фирсов – в календарях спортивных такое сочетание вполне естественно, но в жизни сегодняшней этих людей оно возможно разве что на панихиде по Боброву.
Люди, напоминающие своим душевным складом Боброва, спортсмены, любимые им за талант игры, продолжающийся и в безудержном жизненном размахе, редко побеждали в дальнейшем развитии событий. Побеждали чаще те, кто знали меру во всем, не подвластные той сумятице чувств, что захлестывала родственные Боброву натуры.
Бобров был суров к слабохарактерным людям, так и не собравшим себя на большую игру. К тем же, кого пусть и не хватило на жизнь после игры, но игры, сыгранной по-настоящему, с отвагой забвения себя ради общей победы, он относился с неизменной нежностью – как бы безжалостно ни поворачивалась к ним судьба.
Приходил к нему Владимир Дёмин – партнер по атаке, один из самых популярных в сороковые годы футболистов, левый край ЦДКА времен Федотова и Боброва (в отчетах о матчах послевоенных лет встречаются упоминания о наигранных комбинациях, бывших в распоряжении Боброва и Дёмина). Приходил несчастный Володя Дёмин в тривиальности своих бед, происходящих все из-за одного и того же.
Он приходил к Севе за сочувствием – и встречал сочувствие. Он приходил к Севе за деньгами – и, случалось, из последних десяти рублей Бобров отдавал ему восемь. И до последних дней «Дёмы», как называли когда-то заслуженного мастера спорта Дёмина тысячи болельщиков, Бобров оставался одним из близких ему людей.
…Бобров был слишком самобытен в своих достоинствах, чтобы второй – тренерский – тайм его спортивной судьбы заладился сразу же.
Самостоятельность взгляда на игру мешала его педагогическим пробам, хотя и очень всех к нему привлекала. Он ведь не переставал быть на тренерском поприще артистом – игроком, вызывающим своим умением восторг в любом поколении.
На тренировках «Спартака» он не надевал защитного снаряжения, становился в тройку с Фоменковым, допустим, и Борисовым, и начиналась игра в захлестывающий, непривычный, «чистый» – без силовых единоборств – хоккей против тройки Старшинова и Майоровых. Хоккей, доставлявший огромное удовольствие непрерывностью остроумных игровых ходов, затеваемых, бесподобно исполняемых Бобровым.
