Михаил Александров - Кожаные перчатки
Интересно, как мы встретимся. Я никогда не забывал вас, Аркадий Степанович. Я многое успел забыть за это время, но вас не забыл, даю честное слово.
…Старик оказался нашим старшим тренером. Я увидел его на следующее утро. Я был поражен тем, как он похудел. Тренировочный костюм на нем болтался. Я заметил, как тяжело опирается Аркадий Степанович на свою струганную ножом, суковатую палку и почему-то именно эта палка чуть не выжала у меня слезы.
Нервишки проклятые. Поистрепались где-то…
При встрече не случилось ничего. Ничего больше. Глаза у старика были по-прежнему колючи и зорки.
Половиков гонял меня на лапах. Я неплохо работал, как мне казалось. Мне очень нужно было, чтобы старик, сидевший с секундомером в руке на плетеном стуле среди грохота тренировки, обратил на меня внимание, что-нибудь сказал.
Я не могу выразить, как мне было нужно, чтобы Аркадий Степанович подошел ко мне, как подходил к другим ребятам, и что-нибудь сказал, пусть самое пустяковое.
Я очень старался. Я лез вон из кожи. Я старался, как никогда. У Половикова был несчастный и испуганный вид, он часто потряхивал руками в лапах, потому что я, наверное, больно отбил ему ладони.
Как я старался! Ну, подойди же, старик, подойди…
Он подошел. Как раз тогда подошел, когда я уже терял надежду.
— Локоть не заваливай, Коноплев! Зачем заваливаешь локоть?
Я трудно перевел дыхание. День был снова солнечным.
— Хорошо, Аркадий Степанович, спасибо!
Давненько я так не работал на лапах, с таким увлечением. Половиков взмолился: «Чего ты лупишь, как бешеный!»
— Держи, знай, держи!
Я приметил краем глаза, как насторожились, оказавшиеся почему-то рядом, когда подошел старик, Сашка и Арчил. Я приметил, как у них застыли в воздухе кожаные перчатки, как давеча на реке руки с камешками. Я приметил, как Арчил мигнул Сашке, а Сашка мигнул Арчилу. Да ладно вам, ладно уж, радетели!..
Мы на сборе встречались со стариком только на тренировках. Сколько раз я подходил по вечерам к двери его комнаты на первом этаже. Круглая цифра «8» на двери не пускала меня за порог. Она, эта восьмерка, глядела на меня холодно и с недоумением: какие могут быть у вас, молодой человек, особые дела к старшему тренеру сборной команды боксеров? Что-нибудь случилось, на что-нибудь жалуетесь? Идите, идите к ребятам, играйте с ними в шахматы, делайте что хотите, только не лезьте без причины к пожилому человеку, не старайтесь выделиться среди других, не ищите близости, не надо. Какое дело здесь до ваших смутных переживаний?
Я хотел одолеть проклятую восьмерку. Я поднял даже однажды руку — постучать.
И ушел по ковровой дорожке коридора. Что я, собственно, собирался делать у старика? Почему я должен чувствовать себя в чем-то виноватым?..
У каждого свое счастье и свое представление о жизни. Напрасно вы, Аркадий Степанович, считаете, будто всех можно мерить меркой, удобной вам.
Почему, в чем я должен чувствовать себя виноватым?
Это неправильно, это даже непорядочно, если хотите знать, что вы так настроили Сашку с Арчилом, что они смотрят на меня вашими глазами и сторонятся меня.
Какое у вас право считать себя безгрешным, считать свои глаза самыми зоркими?
Мы уж теперь не дети. Мы уж давно не те розовые мальчишки, которые искали в вас опору, которых вы водили в театр на галерку приобщаться к культуре. Некоторые из нас знают об искусстве кое-что побольше, между прочим… Приобщились самостоятельно, и без всяких там изнурительных корпений и просиживания штанов. Слов нет, кому-то просиживать штаны нужно. Не станете ли вы, Аркадий Степанович, отрицать талантливость в человеке, одаренность? Мало я тренировался в последнее время, очень мало. А кто сильней меня на ринге? Никогда я прежде не читал книг о кино, даже не знал, что есть такие. Но мне-то поручили главную роль — и тут уж ничего не поделаешь, факт!
Так почему ж я должен чувствовать себя виноватым? Перед кем я виноват?
Не понимал, что меня удерживало от прямого, как мужчина с мужчиной, разговора со стариком. А надо было выяснить отношения. Надо было.
И все время что-то держало, не пускало. А тут произошло то, после чего у меня отпала всякая охота стучаться к старику.
Был у меня сосед по комнате. Новичок в сборной команде, неплохой средневес, не более. Сосед тихий, застенчивый даже, уступчивый, не то чтобы угрюмый или молчальник, но первый разговора не затевает, если спросишь о чем — отвечает с готовностью. Казалось мне, что парень вообще такой по характеру, а тут еще стесняется, как-никак попал в одну комнату с чемпионом, фигурой, а он что из себя представляет? Середнячок…
За тихость его и уступчивость прощал я парню его чудачества. Какой нормальный спортсмен приволокет с собой на тренировочный сбор, и всего-то на две недели, два набитых битком чемодана да еще рюкзачок?
Ввалился, едва дух перевел:
— Добрался!..
— Ты что, — говорю, — жить сюда приехал?
— Нет, — отвечает. — Так, прихватил кое-что самое необходимое.
Попробовал я приподнять чемоданы — сил нет, какая тяжесть.
— Камнями грузил?
— Это уж зависит от точки зрения…
Стал он с места в карьер разбирать свои чемоданы. Мне любопытно: сижу, посматриваю.
Сначала вынул боксерские пожитки, ну еще там брюки, две-три рубашки, фуфайку, бритвенный прибор…
Потом принялся вынимать книжку за книжкой. Уставил стол, на подоконник переехал и все тащит и тащит.
— Слушай, — говорю, — ты, часом, не тронутый?
— А что, — спрашивает, — заметно?
Не могу сказать, чтобы я всерьез испугался. Но все-таки почувствовал себя неуютно. Черт его знает, а вдруг не доглядели?
— Между прочим, — говорю, — крупно тебе не повезло…
— Что так?
— Храплю, понимаешь, по ночам. Зверем. Силком ко мне никого не затащишь…
Помялся парень, думаю — клюнуло. На всякий случай прибавил равнодушно, для вящей убедительности:
— А там — гляди, располагайся… Мое дело предупредить.
И тут, сдается мне, переиграл я. Парень как ни в чем не бывало стал расставлять свои книжицы аккуратнейшим образом.
— Не беда, — говорит, — привыкнем друг к другу. Кто в наше время не храпит?..
Что с ним сделаешь? Взял я из любопытства две или три книжки из тех, что лежали поближе: трактат о римском праве, еще что-то в том же роде, страниц на шестьсот. Скучища жуткая!
— Нравится, — спрашивает, — литература?
— Подходящая…
— Не правда ли?
Оживился парень, принялся передо мной листать свои сокровища, посулил почитать вслух на сон грядущий несколько совершенно изумительных страниц.
— Зачем же вслух? Можно и про себя, — заспешил я.
И так повелось. Когда весь дом засыпал, когда мне снился, наверное, уж третий сон, Геня Ребиков, как звали парня из Ленинграда, деликатно завесив настольную лампу полотенцем, чтоб на меня не падал свет, читал свои толстенные тома, да не один, а несколько. Когда я случайно просыпался, видел всегда одно и то же: тонкое, с крепким подбородком лицо, подпертое рукой, сосредоточенное и упрямое, будто он с кем-то воевал за столом.
Заслышав, что я ворочаюсь, Геннадий беспокойно на меня посматривал:
— Мешаю?
Мешал, конечно, но не хотелось почему-то говорить, что мешает.
— Нет…
Я прозвал его Пименом. Подшучивал над ним. Беззлобно, просто потому, что он мне нравился.
Постепенно Геннадий все рассказал о себе. О своей аспирантуре, о том, что хочет посвятить себя проблемам международного права. Он так и сказал — посвятить себя.
— Слушай, Пимен, — спросил я, — зачем тебе понадобился бокс? Никак я этого не пойму!
Он удивился:
— Как зачем? Закаляю волю…
— А зачем тебе воля? Ты должен, по-моему, ненавидеть бокс. Драка, насилие… Самый пещерный спорт, я тебе говорю. Правильно сделают, если запретят…
Геннадий задумался.
— Нет. Запрещать бокс не следует. Ты устал от бокса? Я понимаю. Это, наверное, рано или поздно приходит. Я не дойду до такой степени. Бокс у меня — временно. Я брошу его, когда будет надо. Но сейчас он мне нужен. Не знаю лучшего средства одолевать себя.
— Себя?
— В первую очередь.
— А других?
— Кого — других?
— Ну тех, с кем дерешься. На ринге…
— А разве это не одно и тоже? Одолеешь себя — победишь другого. Разве не самый трудный противник для тебя ты сам, твой страх, нерешительность, азарт, наконец, который может тебя в одну секунду сделать дураком?
— Пожалуй…
Так мы философствовали. Нет, странный этот парень вовсе не хотел славы на ринге, честное слово не хотел, и самое смешное, что я ему верил и, веря, проникался, внутренне тому противясь, уважением к нему и вместе с тем испытывал какое-то смутное чувство тревоги, словно то, что Геннадий смотрел совершенно трезво на свое увлечение боксом, как на нечто вспомогательное, нужное лишь до поры до времени, было укором мне, не ясно еще осознанным ощущением, будто я куда-то опаздываю и, опаздывая, рискую пропустить что-то самое важное, самое значительное, чего вернуть нельзя.
