Александр Горбунов - Борис Аркадьев
Когда слышу или читаю: «Команды под руководством Аркадьева шесть раз становились чемпионами страны», для меня это если не пустой звук, то уж, во всяком случае, не характеристика, а одна из подробностей. Когда говорят или пишут «мыслитель, философ», то применительно к футболу это непривычно, но к сути ближе. Кстати, сам Аркадьев не раз давал понять нам, журналистам, как важен выбор выражения. Вспоминаются его слова: «Если бы было уместно спортсмена назвать гением, то я предложил бы Боброва». Он был влюблен в этого форварда. В его прорывах, обводке и ударах угадывал человеческую одаренность – молодецкую удаль, широту натуры и закрывал глаза на его прегрешения, считая их шалостями от избытка сил. Так вот, даже о Боброве он прибегал к оговорке – «если бы было уместно».
Представим, что сделано Аркадьевым.
Начну с того, как он сотрудничал с редакцией.
Он был из той трудной для редакторов, но и наиболее драгоценной категории авторов, которые сами точно знают, что им хотелось бы написать, подсказку деликатно пропускают мимо ушей и не доверяют распространенному соображению, что за листом бумаги что-то само собой набежит.
– Я тугопис, – любил он говорить о себе. И это редкое слово очень ему подходило.
Аркадьев, берясь за статью, назначал непомерно большие сроки. Но и они обычно оказывались недостаточными. Я знал, что обязательно надо позвонить.
– Да, да, разумеется, помню. В каком состоянии? Обдумываю. И, должен заметить, кое-что пересмотрел из первоначального замысла. Набежали детали, которые я недооценивал. А каков у нас с вами срок?
– Помилуйте, Борис Андреевич, послезавтра.
– Это нереально. Надеюсь, вы примите во внимание авторские искания?
– Хорошо, на искания – еще день.
– Ну, это легче. Теперь есть вероятность, что уложусь.
Бывали случаи, Аркадьев являлся в редакцию в назначенный срок, с лицом растерянным и виноватым.
– Вы не могли бы запереть меня в комнате часа на два? Казенная обстановка обяжет…
Я оставлял его в своей комнате и уходил. Иногда это помогало, а иногда он заявлял, что все-таки домашние стены милее и он уезжает.
Для вида мы возле своего редакционного конвейера вздыхали, разводили руками, ворчали, но на Аркадьева терпения хватало. Знали: раз он взялся, появится статья, которая остановит на себе внимание.
Каким наслаждением было раскатывать свернутые трубочкой листы бумаги в клетку (он вырывал их из школьной тетради), исписанные крупным, округлым почерком! И всегда там находились мысли или наблюдения, изложенные с покоряющей афористичной точностью, где отвергнуто и выжато все приблизительное, отвлекающее и оставлена одна живая суть. По вычеркнутому и вписанному нетрудно было проследить, как искал он фразу, доводя ее до состояния формулы. И всегда-то Аркадьев писал меньше, чем мы просили, и приходилось заранее думать, чем занять вероятную пустоту на полосе, отведенной для его статьи.
Как-то раз я попросил Аркадьева внести в рукопись фамилии игроков, которые бы в качестве примеров иллюстрировали его утверждения. Он ответил, что должен подумать. Думал день. Позвонил и продиктовал, куда какие фамилии вставить. Еще через день позвонил снова – одни вычеркнул, назвал другие. Читая гранки, долго сидел, взвешивая свои примеры, вздыхал, опять какие-то фамилии убрал, вписал новые. «Ну теперь, кажется, грубых ошибок нет. Один, правда, вызывает у меня беспокойство, но он молод, будем считать, что ему выдан аванс».
К прессе он относился ровно, в крайности не впадал. А крайности эти известны. Иные тренеры заигрывают с журналистами, стараются держаться с ними покороче – то ли чтобы обезопасить себя на будущее, то ли рассчитывая на лишнее доброе слово, которое никогда не помешает. Другие – воинствующие, подозрительные, взрывающиеся по поводу и без повода, с порога отвергающие любое самое безобидное замечание.
Был период, когда Аркадьеву приклеили ярлык «оборонца». Эту точку зрения какое-то время разделял и Мартын Иванович Мержанов, горячий сторонник наступательного футбола, и высказал ее в открытой полемике (позже Мержанов признал, что погорячился). Так вот, Аркадьев в ту пору добродушно, с тоненькой своей улыбкой говорил мне: «Не знаю, кому первому взбрела в голову сия шаловливая мысль. Большое удобство делить футбол на атакующий и оборонительный. Да только ни тот ни другой не является хорошим футболом. Как прикажете атаковать без надежной обороны? Мне это не известно. Мартын Иванович прав: надо всей душой стремиться атаковать. Но какая победа лучше – 3:0 или 6:3? 6:3 – это скандал, безобразие, распущенность. Серьезный тренер не может позволить себе таких побед. Обижен ли я критикой? Нисколько. Спор полезен. Не сомневаюсь, что он приблизит нас к истине».
Борис Андреевич, пока позволяло здоровье, частенько являлся в редакцию без оповещения («был неподалеку, не мог отказать себе в удовольствии заглянуть»). Работа прекращалась, все тянулись «на Аркадьева»; он в моей комнате усаживался в кресле (спина прямая, руки поцарски возлежат на подлокотниках) и произносил медленные монологи.
– Поистине неисповедимы пути. Когда я в сороковых годах дерзнул намекнуть, что будущее за универсальными игроками, меня опровергали, высмеивали: оригинал, фантазер! А сегодня универсализм к общим услугам, словно он от Адама и Евы…
И я так и не знаю, отводил ли он одинокую душу, заходя в редакцию, или хотел быть полезным нам, репортерам, а через нас – футболу?
Ровно, стоически воспринимал он и жизнь, в которой участвовал, тренерскую жизнь.
Я затеял с ним разговор, предложив написать заметки о работе тренера.
Он помолчал, прикрыв глаза, скривил губы в хитрой улыбке:
– Странная профессия. В высшей степени странная. Ну да я засиделся, отвлекаю вас от дел…
Встал и ушел, так и не ответив на мое предложение.
Иногда что-нибудь расскажет между прочим, словно поддразнивая: вы и представить не можете, что приходилось переживать.
– Мало кто знает, что не кто-нибудь, а сам Федотов и Бобров ходили к начальству с требованием освободить их от Аркадьева. Удивлены? У начальства в тот раз, на удивление, хватило решительности отправить парочку великих восвояси, ни с чем. Я уцелел, а потом они оба каялись – не могли себе простить этого шага.
Он рассказывал как будто не о себе, как анекдот, смешной и не злой, без тени обиды на игроков. Как видно, возможность подобного поступка Аркадьев допускал как черточку нервного, капризного футбольного быта. А ведь случилось это в самом разгаре славы ЦДКА!
Аркадьев в своих суждениях о матчах, сыгранных как давным-давно, так и вчера, никогда не толковал о счастье либо невезении, о разных там попаданиях в штангу, неправедных пенальти и офсайдах, невероятных промахах, о вернейших голевых моментах, глупо растранжиренных, – словом, о всем том, что обычно не дает житья разгоряченным людям его профессии. Рассказывают, что на стадионе он всегда забирался в верхние ряды и старался быть один. Я представляю, что оттуда, с верхотуры, из одиночества, он сходил вниз с впечатлением цельным, не дробным и мозаичным, каким оно складывается у многих других очевидцев, самостоятельным и оригинальным. Аркадьев не позволял себе видеть футбол комедией ошибок; он, как истинно большой тренер (как же их немного!), был о футболе высокого мнения.
Да, собственно, все, чем жил Аркадьев в футболе, все им сделанное и служило тому, чтобы футбол рос, поднимался в наших глазах. Невозможно представить, чтобы этот человек просто служил в футбольном департаменте, пусть даже сверхдобросовестно. Футбол, коль скоро он ему себя посвятил, сделался для него областью, где можно проникнуть в суть вещей, увидеть развитие, эволюцию, предвосхитить будущее. Если представить Аркадьева, допустим, художественным или литературным критиком, он непременно поставил бы перед собой исследовательские цели, не удовлетворился бы текущим рецензированием.
Я многократно убеждался, что футбол воспринимают шире, смелее, проблемнее люди, у которых за душой есть что-то кроме футбола. Жизнь этой игры своеобразна хотя бы уже потому, что она объединяет зрелище и борьбу, что в ней от века конкурируют эти две стихии, примирить которые удается командам, играющим красиво и победоносно. Одно это своеобразие заставляет размышлять о футболе, исследовать его, проводить параллели, выверять ассоциации, им навеянные.
В 1940 году, отчаявшись предложить миру что-либо интересное с «Металлургом», из которого увели лучших форвардов – Г. Федотова и С. Капелькина, Аркадьев перешел в «Динамо». Знаменитая команда бедствовала уже два сезона. Да, ее усилили. Что ж, вполне вероятно, она, усиленная, просто могла стать чемпионом, собрать нужные очки. Но команда эта сказала новое слово.
Всего три года назад, после турне сборной Басконии по стадионам страны, наши футболисты воочию познакомились с системой «дубль-ве» и прилежно ее осваивали, А аркадьевское «Динамо» взяло и переиначило эту систему, предполагающую строгое разграничение ролей, предложив взамен «организованный беспорядок». Нападение тогда состояло из пяти форвардов. Каждый их этих пятерых с детских команд учился играть на определенном месте – справа, слева, в центре либо между центром и флангом на отрезке, который телекомментаторы до сих пор именуют «местом полусреднего», хотя никаких полусредних (они же инсайды) давным-давно нет. «Дубль-ве» превосходно прижилось в «Спартаке», который два года подряд был и чемпионом и владельцем Кубка. Казалось бы, повторить «Спартак» – и никаких гвоздей. Динамовская пятерка нападения – Семичастный, Якушин, Соловьев, Дементьев, Ильин, – сильная по умению каждого, сделалась сильнее и, главное, непонятнее, а потому и еще страшнее для противников – все пятеро менялись местами, появлялись там, где их не ждали. Это была громадная новость, которую, как водится, сразу не оценили. Когда «Динамо» во втором круге обыграло «Спартак» 5:1, объяснялось это как угодно, но только не за счет тактической новинки. А фактически в тот день, 1 сентября, по совпадению в первый школьный день, был преподнесен урок нового футбола. Давал этот урок тренер Аркадьев, но тогда он был закулисной фигурой, «железной маской» – тренерам на внимание рассчитывать не полагалось.
