Эдуард Стрельцов - Вижу поле...
А вместе с тем, когда после игр зимних турниров на приз еженедельника «Неделя» выходят на то же искусственное покрытие ветераны, зрители не в претензии — ветеранам прощают и лишний вес, и осторожный бег. Артисты не умирают в состарившихся «звездах», тогда как в «звездах» нынешнего призыва артистическое, как правило, подчинено чисто спортивному. И это не так уж огорчает массовую аудиторию, стосковавшуюся по заметным победам отечественного футбола и мечтающую о самых высших спортивных достижениях.
Матчи ветеранов, однако, собирают публику и в Москве, где проводятся, в общем, нечасто, и в других городах, особенно в тех, конечно, где нет своих команд высшей лиги.
Интерес к ветеранам существует, нет никаких в том сомнений, но и не секрет, что жанр этих матчей все еще не определился, все еще не найден.
И нет у нас уверенности в том, что найден он будет в поисках, направленных извне, хотя, конечно же, немало упирается в организацию, администрацию, своего рода режиссуру и ту же рекламу.
В середине пятидесятых годов, когда проявился и сразу выдвинулся Стрельцов, интерес к выступлениям ветеранов казался большим, чем теперь. Это можно и логически, вероятно, объяснить — футбол был моложе, любителю футбола не так уж трудно было держать в памяти почти всех прославленных игроков и воспроизводить в своем сознании облик большинства из них.
Можно сослаться и на большую эмоциональную сгущенность восприятия всех послевоенных фаворитов, почти одновременно прекративших выступления.
Не потому ли удался, если можно так выразиться, матч пятьдесят шестого года, например, между ветеранами Москвы и Киева?
За москвичей выступали знаменитые игроки ЦДКА и «Динамо» — непримиримые соперники первых послевоенных сезонов. Линию атаки возглавляли Федотов и Бобров. Во втором тайме вместо форвардов ЦДКА Гринина и Николаева вышли динамовцы Трофимов и Бесков. В том же пятьдесят шестом году осенью футбольная сборная СССР, костяк которой составили московские спартаковцы, победила на Олимпийских играх, взяв реванш за поражение от югославов в Хельсинки той команды, за которую играли и Бобров, и Николаев, и Трофимов, и Бесков. Но верные болельщики армейского и динамовского клубов, глядя на игру ветеранов, думали, конечно, о том, что выйди их любимцы, чьи лучшие для спорта годы пришлись на войну, пораньше на международную арену сборной, составленной из таких вот мастеров, не было бы равных в мире.
Гол в той игре забил сорокалетний Григорий Федотов, безвременно умерший через год. Он забил этот гол в стиле самых лучших своих сезонов — пробил по летящему мячу с полуоборота точно в правый верхний угол ворот. Рядом был Бобров, игравший, как младший по возрасту, дольше, чем Федотов, но тоже из-за травм не настолько долго, насколько хотелось публике. После войны Федотов в связи с появлением Боброва несколько потеснился в фокусе известности — Бобров и забивал чаше, чем лучший бомбардир клуба. Но матч ветеранов стал как бы дополнительным временем для тех, кто не имел возможности увидеть Федотова до и сразу после войны.
Дополнительное время — не это ли жанр матчей ветеранов!
Но реально ли создать свойственное дополнительному времени тех же кубковых, например, матчей напряжение теперешним выступлением ветеранов? Возможно ли оно в матчах, где соревновательный тонус заведомо снижен?
Впрочем, снижен ли тонус, когда спортсмен соревнуется с временем? Знаменитый хоккеист Константин Локтев как-то сказал, что у большого спортсмена свои счеты со временем… Почему же нужно думать, что у ветеранов они давно и окончательно сведены?
Спорт интересен непридуманной, хотя и четко обозначенной, спонтанной драматургией.
Но в игре ветеранов, за что их и любят, выдумка все-таки преобладает. Выдумка выгодно отличает их действия. Однако не ограничивает ли она спортивную направленность их выступления? Они, выходит, только показывают хороший футбол, но за победу борются, скорее всего, с меньшим азартом, чем это бывает в календарных играх.
Где же тогда драма, которая и превращает игру в большой спорт?
Но кто сказал, что жизнь покинувшего большую арену спортсмена, жизнь, впадающая в дополнительное, как мы условились считать, время, не всегда и не для всех, правда, различимое и достойно реализованное, не несет в себе драматизма?
Не станем утверждать, что именно в неопределившемся до конца жанре матчей ветеранов драматизм этот уже преобразуется и выражается драматургически самостоятельно, что выступления знаменитых наших футболистов уже превратились в несущий должную психологическую нагрузку монтаж хроники разных времен и что обратная эмоциональная связь игрока со зрителем здесь и нашла наиболее оптимальное истолкование.
Что-то подобное иногда, вероятно, намечается. Однако возводить желаемое в ранг свершившегося не будем.
И все же, возвращаясь к участию в матчах ветеранов Эдуарда Стрельцова, нельзя не задуматься о теме судьбы, так или иначе возникающей в спортивном зрелище…
Первые игры его за ветеранов и не могли вызвать никакого интереса. Должно было время пройти.
Теперь и объяснение этому может превратиться в сюжет почти занимательный.
А тогда — при переходе Стрельцова в новое качество — игры его за ветеранов вряд ли могли кого-нибудь увлечь.
Имя Стрельцова годы и годы связывали с ожиданием чего-то необыкновенного.
Сначала от него ждали, потом самого Стрельцова, как выяснилось, ждали и затем снова ждали от него…
Участие Стрельцова превращало футбол в зрелище и тогда, когда игра уже перешла на новые рельсы, когда в жертву рациональному принесено было многое из того эффектного, «штучного», что и привлекало поначалу всех к футболу.
Стрельцов не мог раствориться как индивидуальность в рациональном, в «тотальном» футболе. Он ведь и был в высшей степени рационален, но рационален стихийно — в его случае допустимо такое сочетание. Стиль игры и жизни Стрельцова, собственно, и есть сочетание противоречий — сочетание несочетаемого. Странная естественность подобного сочетания — причина его радостей и бед. Не оправдание, но причина…
Естественная зрелищность его игры в экстремальных, как принято теперь говорить, обстоятельствах, то есть в матчах ветеранов по идее должна была потускнеть, обесцениться.
Казалось: померкла и покоряющая естественность Стрельцова. Он смотрелся морской рыбой в аквариуме.
Но чем дальше, тем явственнее ощущалась тема судьбы, чем дальше отходил Стрельцов от действующею футбола, тем яснее становилось, что роль его в нем никем другим исполнена быть не может, что его. Стрельцова, исполнение останется каноническим. Он ведь не центрального нападающего в нашем футболе играл — он играл Стрельцова.
И в роли этой не существен возраст — всех занимает продолжение (он и сам по себе сюжет — Стрельцов). И дополнительное время для рассмотрения его судьбы очень кстати.
Михаил Гершкович с восьмидесятого года снова стал партнером Стрельцова — теперь в команде ветеранов.
Он рассказывает, что, куда бы ни прибывали ветераны, знаменитости разных времен нашего футбола, никого так не ждут, как Стрельцова. Гершкович сравнивал эту популярность — по самой сути ее характера, по форме ее проявления — разве что с популярностью артиста Высоцкого или хоккеиста Харламова.
Стрельцов небезразличен по-прежнему множеству людей самой необычностью своей судьбы — со всеми взлетами и падениями, «каких не знал в футболе, по словам Валентина Иванова, никто ни до, ни после него».
Совсем не удивлюсь, если кому-нибудь — и не кому- то одному, а многим из очень расположенных к нему людей — показалось несколько странным решение Стрельцова стать с января восемьдесят второго года слушателем Высшей школы тренеров.
Хотя что же здесь странного — все двенадцать лет после завершения своей карьеры игрока Стрельцов был на тренерской и педагогической работе — и в команде мастеров «Торпедо», и в группе подготовки, и в детской футбольной школе автозавода.
Тем не менее, уверенности в его тренерском будущем у большинства долго не возникало, сомнения сохранялись, вероятно, под влиянием того образа Стрельцова, что неизменно — из игры в игру — создавался непосредственно на футбольном поле.
Игра Стрельцова, особенно в последний период его выступлений, запомнилась особой тонкостью, особой совершенной мудростью решений. Но и рациональное в его действиях воспринималось как озарение, как прорыв в обстоятельства, где ничего уже не помешает широте импровизации.