Анатолий Голубев - Живущие дважды
Но вот он снова в седле. 18.07. Всё начинается сначала. Жаки уходит в путь с повторного старта. И для зрителей вновь перестаёт существовать симпатичный длинноногий парень Дюваль. Они видят перед собой лишь удивительный человеческий механизм, работающий ритмично и неутомимо.
И это стремительное движение в неверном свете уходящего дня представляет собой почти фантастическое зрелище. Фигурка на колёсах будто конец невидимого гигантского ножа, изнутри вспарывающего бетон трекового кольца. Жаки идёт с опережением графика. И на каждом втором вираже судья, присев, выкрикивает цифру — выигранные у времени метры.
Круг, круг, круг… Тишина медленно скатывается с трибун. На галёрке начинают скандировать: «Жа-ки! Жа-ки!». Тысячи людей — единый крик. И Макака суетится ещё больше. Он пытается сдержать своего питомца, чтобы тот, подстёгиваемый экзальтированными болельщиками, не зарвался.
Но Жаки словно не видит этих жестов и не слышит этих криков. Уши его заложены непроницаемой ватой свистящего встречного ветра. Глаза слезятся от напряжения. Руки постепенно сливаются с рулём, и теперь Жаки чувствует каждую царапину в бетонном покрове. И только ноги, будто у заводной игрушечной балерины, двигаются раз-два, раз-два…
После каждого виража трибуны поворачиваются как в калейдоскопе, меняя свой рисунок. Жаки уже не различает предметы. Он только ловит краем глаза красное пятно справа — главная трибуна, охваченная заревом заката.
«Почему она красная? — проносится в голове. — Наверно, там больше женщин в светлых платьях…»
Тем временем диктор объявляет об установлении нового мирового рекорда на десять километров, потом европейского и мирового на двадцать… А ритм гонки всё возрастает. Подобно ходу точного хронометра рассчитаны движения машины-человека. И за каждым из пройденных кругов этого часа — сотни кругов тренировочных, вкус пота на губах и страх, что рухнет эта последняя надежда…
В успехе гонки уже мало кто сомневается. На трибунах и у экранов телевизионных приёмников говорят только о том, сколько же тысяч метров удастся пройти этому человеку за час нечеловеческой работы? Разгораются споры, заключаются пари… Время, тянувшееся для зрителей так медленно в минуты предстартового ожидания, теперь ускорило свой бег. Только для Жаки время течёт всё так же, возможно, чуть-чуть медленнее.
Сделана половина дела — истекли тридцать минут. Об этом Жаки узнаёт по внезапной тишине, наступившей на трибунах, — все ждут слов диктора, который должен объявить получасовой результат. Но диктор неожиданно обращается не к зрителям, а к гонщику. Он, едва сдерживая радость, кричит в микрофон:
— Жаки, за тридцать минут вы прошли ровно двадцать четыре километра!
Итак, вероятность нового рекорда очевидна. Более того, рекордная отметка отодвигается к сорока восьми километрам. Невероятно. Десятки сапфиров, укреплённых на высоких мачтах, вспыхивают над лентой бетона, своим неземным светом как бы утверждая нереальность такого результата. Они заливают теплом трибуны, мерцающие тысячами сигаретных огоньков. Они играют тусклыми зайчиками на взмокшей шёлковой майке гонщика.
А Жаки несётся всё с той же головокружительной скоростью. Пожалуй, теперь даже более спокойный, чем в первые минуты после старта. Да это и естественно — спокойствие приходит вместе с успехом…
И глядя на чудо-машину, летящую по треку, успокаиваются люди на трибунах. Кажется, ничто не может заесть в этом столь совершенном механизме.
Наступает последняя четверть часа. А Жаки всё так же свеж, будто километры не имеют над ним своей жестокой власти.
По тому, как искрятся его глаза, по едва уловимым кивкам головы в такт работе ног чувствуется, какое радостное возбуждение постепенно начинает охватывать рекордсмена. Да, рекордсмена! Что может теперь помешать ему пройти сорок восемь километров за этот чудесный час?! Остаётся двадцать четыре круга, двадцать три… Жаки оглядывается и замечает, что задняя камера начинает ослабевать. Он с ужасом чувствует, как тяжёлая десница усталости ложится на его плечи и пригибает к рулю.
Жаки устало распрямляется и поднимает правую руку. Стадион замирает. Жаки с разгону подкатывает к краю дорожки. Какой-то человек в тренировочном костюме бежит рядом с ним, и гонщик опирается на его плечо. Два механика в голубых комбинезонах подбегают с запасным колесом. Один, рослый детина, рывком поднимает Жаки вместе с машиной. Другой склоняется над задней вилкой. Жаки не оглядывается, но перед глазами его проходит всё, что делает сзади механик. Пальцы распускают винты. Щелчок. Слетело старое колесо. Щелчок. На место стало новое. Затянуты винты.
Макака смотрит куда-то в сторону. Его руки дрожат, он зачем-то проверяет затяжку ремешка на педали.
Главный судья, бледный, под стать цвету своего сахарного костюма, кричит на всех: «Не смейте его подталкивать — дисквалифицирую!» Но по его глазам видно, что он и сам бы с удовольствием толкнул гонщика вперёд…
Охваченный яростью, Жаки срывается с места. Где тот чётко работавший инструмент, который на глазах тысяч зрителей столько времени играл без единой фальшивой ноты? Нет больше этого тренированного человеческого механизма. Кажется, что само отчаяние ведёт машину.
Шлем Жаки сбился на затылок и чудом держится на полуотклеившейся ленточке. Тело буквально распласталось на раме. Жаки сейчас бы отдал месяцы, а то и годы жизни в обмен на потерянные при проколе полминуты. Он пытается выжать всё, на что способны его мышцы. Он хочет победить теперь не только время и судьбу, но и себя, своё невезение. Последние силы оставляют его.
В начале гонки Жаки хотел, чтобы эти шестьдесят минут тянулись как можно дольше. Теперь он думает лишь об одном — когда же кончится этот бесконечный час?! Если вообще можно думать о чём-то на такой скорости… Наконец финальный выстрел кладёт предел его мучениям. На электрическом табло вспыхивают цифры: «47,317!»
Есть рекорд!
Осунувшийся, бледный, слезает Жаки с седла машины. С трудом выпускает из рук руль. А ему кажется, что он с отвращением отбрасывает от себя эту ненавистную машину. Стаскивает шлем и делает несколько неловких, неуверенных шагов по земле. Массажист поддерживает его. Жаки моргает, ослеплённый светом и вспышками импульсных ламп фотокорреспондентов. Телевизионная камера накатывается на него, словно собирается раздавить. Он слышит рядом с собой голос одного из директоров фирмы. Тот даёт первое интервью. Сотни глоток подхватывают: «Сальварани!», когда директор суёт в руки Жаки маленькую золотую сосиску, предусмотрительно изготовленную ювелиром на случай удачи.
Жаки ошалело улыбается, потом, с трудом переводя дыхание и сдерживая рыдания, произносит:
— Это было… в последний раз… Никогда, никогда я не начну вновь подобного часа моей жизни!
Усталость и полная опустошённость — два ощущения заставляют его забыть и о славе, и о контракте, который он прямо на финише подписывает негнущимися пальцами. Жаки сейчас даже не вспоминает, что когда-то мечтал послать ко всем чертям сосисочных директоров…
* * *Стрелки часов, всё тех же часов, приближаются к 18.00. Жаки на год старше. Всего на год… Но это так много! Год тревожной жизни в майке «Сальварани», купленной ценой чудовищного часа работы, минул. И он унёс уверенность и снова, будто насмехаясь, поставил перед Жаки им же рождённую проблему: «Или новый рекорд, или…» Или надо искать новую велосипедную конюшню.
Жаки заранее предупреждён: в случае неудачи контракт не возобновляется. В успех сегодняшнего предприятия не верит никто — ни директора, ни Макака. А если говорить честно, то и он сам… Но делать нечего.
Это как в большой многодневной гонке, когда ты попал в завал в самом начале самого длинного этапа и чудом выбрался оттуда без переломов и рваных ран. Тебе придётся в одиночку крутить педали, но только без всякой надежды на то, что схватишь приз где-нибудь на промежуточном финише, но даже без надежды вообще достать ушедший вперёд «поезд»…
Это как и в жизни! Если ты не смог удержаться на гребне восходящей волны, то вдоволь нахлебаешься солёной, горьковатой воды — волна эта неминуемо тебя накроет…
Жаки встаёт со скамьи и делает несколько разминочных упражнений. Тянет носом воздух с кисловатым привкусом перегоревшего сланца — запах, присущий только этому городу.
Он оглядывается на трибуны и улыбается. Шепчет про себя слова, ставшие легендарными и обошедшие в прошлом году все спортивные газеты мира: «Никогда, никогда я не начну вновь подобного часа моей жизни!».
Макака с удивлением смотрит на глупую, как ему кажется, и неуместную улыбку Жаки и, вдруг засуетившись, начинает его легонько подталкивать: «Давай, давай…» Словно боится, что вот сейчас, за минуту перед стартом, Жаки передумает и тогда ему, Макаке, самому придётся искать работу…
