Борис Дедюхин - СЛАВА НА ДВОИХ
И вот перед трибунами Дефорж одним движением оставил за собой четырех скакунов и с седьмой позиции переместился на третью. Бехистаун придушивает французского Васко да Гама и Ассагея—впереди один Анилин. И тут Дефоржа единожды полоснуло сомнение: уж не ошибся ли он в расчете!.. Наверное, только черт способен в таком темпе идти полторы мили и не притупеть!
...Через несколько часов, когда были вручены призы, дипломы и подарки, Каскарелло принес свежий выпуск вашингтонской газеты, в которой было написано: «стойкий, железный русский Анилин предложил такую сильную скачку, по всей дистанции ее провел и все же не отпал на финише, уступив только бурно финишировавшему Бехистауну».
В другом американском издании было написано: «Насибов чистосердечно признался: «Эта французская лошадь — лошадь замечательная». Неожиданный исход скачки поразил не только его. На Бехистауна возлагали мало надежд и ставили на него соответственно 16:1. Его время (2 мин. 28,8 сек.) значительно уступало рекорду Келсо (2 мин. 23,8 сек.) во время скачки 1966 года, которую Анилин закончил третьим, пройдя дистанцию за 2 мин. 27 сек. — этого было бы достаточно для первого приза.
Анилин в соответствии со своим возрастом нес на себе вес на три килограмма больше (57 кг), чем трехлетний победитель Бехистаун и побежденный Ассагей (по 54 кг). И, как это ни странно, Бехистаун потерпел сенсационное поражение в сентябре от французского жеребца Карзена (пришедшего вторым на Лорельской скачке 1965 года), которого спустя месяц победил Анилин. Некоторые считали Анилина сильнейшей лошадью и стратегию Насибова правильной: ведь Келсо тоже финишировал вторым в розыгрыше Вашингтонского приза трижды, а в 1963 году упустил победу при сходных обстоятельствах».
И еще написали американцы так: «По составу участников и драматичности борьбы это было одно из самых интересных соревнований за всю историю розыгрыша Вашингтонского приза».
Участники и любители конных ристалищ надолго запомнят эту изумительную скачку. На следующий год перед розыгрышем крупного приза французские эксперты, прикидывая возможности соперников, с тревогой предупредят своих жокеев: «Нельзя забывать, как советский Анилин скакал в Вашингтоне». Он был в той исторической скачке вторым, этот «стойкий, железный русский Анилин», но был он не слабее победителя Бехистауна—нет и нет, трижды нет!
ГЛАВА XII
Анилин стал мировой знаменитостью. Его фотографии расхватывались быстрее, чем открытки с изображением кинозвезд. Его портреты попали на папиросную коробку и наклейку марочного коньяка.
Хорошо или плохо—быть знаменитым?
С одной стороны—явно недурственно. Его поместили навсегда в денник № 1, самый почетный на заводе, в котором стоял до этого Айвори Тауэр, теперь переселенный из-за Анилина в другое помещение,—вот, наверное, обиделся-то! Конюх все время около денника на часах стоит, а как только где-либо хлопнет дверь, сразу мягкую попону накидывает, чтобы сквозняком Анилина не прохватило. Прежде чем засыпать овес, сам несколько зернышек разгрызет и проглотит. Чистит так, что ни единой, самой даже микроскопической пылиночки.
Но и мороки от этой славы порядочно: то и дело фотографируют, сверкая в глаза лампочкой, доктора замучили. Они-то и доконали: из перестраховки, видно, пустили слух, что у Анилина порок сердца.
В день рождения Анилина Николай принес из дому меду и подсластил воду. Выцедив сыту, Анилин стомленно потерся головой о плечо Николая и начал шарить сухими и теплыми губами по карманам его пиджака—в одном унюхал морковку, в другом шоколадные конфеты, с шумом проглотил и то и другое. Седьмую весну встречал Анилин.
На Кубани над мартовским ростепельным льдом склонились ольховые кусты в заячьих хвостиках сережек, на огородах степенно граяли сутулые грачи, а жаворонки, повиснув над желточными цветами безлистой мать-и-мачехи, тянули бесконечную хрустальную ниточку:
— Тирлилирлилирли-рлююю-тирлили...
Весна как весна. На конюшнях — пробы, обмеры, прикидки.
Лошади на конезаводе преимущественно спортивные, горячие. Понадобилась спокойная—долго искали, еле нашли: надо было пойманного в горных лесах бурого медведя доставить в повозке в Армавир, откуда должен будет косолапый поездом до Москвы следовать—в цирк. Будут дрессировать его, может быть, Филатов научит его верхом на лошадях ездить. Станет ему публика в ладоши хлопать. Только будет ли он рад этому? Он привык разорять пасеки, мять овсы, малину собирать да рыбку на кубанских отмелях ловить, и сейчас отчаянно ревет Топтыгин—не хочет в артисты.
А смысл жизни Анилина—скакать, скакать, что есть сил скакать, и для него в эту весну по-прежнему самыми счастливыми минутами были те, когда Николай надевал ему узду, подседлывал, и они носились по степи, сметая копытами под корень лиловые метелки прошлогоднего полынка и вдавливая в землю неломкие ковыльные стебли.
Они готовились к новым поездкам в Москву, Берлин, Париж, Кёльн. Но когда подошел срок отъезда, пополз из одного конюшенного хлева в другой слух о том, что у Анилина нездоровое сердце. Дополз этот слух до начальства, которое и поторопилось распорядиться: Анилина до скачек больше не допускать. Николай стал протестовать, а ему показывают кардиограмму, из которой явствует: у Анилина эмфизема легких и деформация, расширение сердца— тут уж не до призов, быть бы живу.
—Не может быть больной лошади, которая всю зиму несла такие нагрузки, какие ни одна—подчеркиваю, ни одна,—здоровая нести не способна! — горячился Насибов, а главный зоотехник в ответ ему сурово и непреклонно:
—Слова к делу не пришьешь, а у нас документ, кардиограмма сердца. Точно такая же картина и с анилиновой двоюродной теткой...
Николая не интересовала двоюродная тетка, он раздосадованно хлопнул дверью.
—Бумажные души! Я жаловаться буду!—выпалил напоследок и поехал в Москву за правдой.
Думал к министру на прием попасть, но это оказалось излишним: начальник главка Григорий Васильевич Нечипуренко выслушал и поверил Николаю.
1 Мая был праздником и для Анилина: в этот день за ним пришел из Москвы специальный автобус. Правда, он его уж не ждал—совсем растренировался, только и делал, что ел. Когда еды вдосталь, взрослые лошади (впрочем, так же, как и люди) едят больше, чем им требуется,— в этом трагедия возраста: движений меньше, а аппетит тот же, если не больше. Анилина все баловали—кто ни придет на конюшню, непременно принесет либо шоколадку, либо яблоко, либо еще что-нибудь вкусненькое. Растолстел Анилин так, аж самому стыдно: Николай встретил в Москве — не узнал.
Только дело это вполне поправимое: как начал Насибов устраивать ему утром и вечером резвые галопы, мигом пятьдесят килограммов веса как не бывало. Правда, однажды на проводке вечером у Анилина пошла из ноздрей кровь. Ну, понятное дело, паника, ветеринары тут как тут:
— Ага, а мы что говорили?
— У меня тоже иногда от жары да усталости такое бывает,— ответил Николай.
Конечно, ничего особенного не было в том, что какой-то сосудик лопнул от напряжения, но зловещий шепоток пополз: болен крэк, не сможет выступать. А Насибова больше всего раздражала эта фраза: «Ага, а мы что говорили?» Напоминала она ему об одном пакостном человеке, жившем с ним в городке конезавода «Восход».
Они тогда вместе получили квартиры в одном доме, даже в одном подъезде. Насибов привез издалека маленькую елочку и посадил возле дома среди березок. А новый его сосед, живший на втором этаже пенсионер буркнул:
— Зря, не приживется, потому как недугов много, а здоровье одно. Не климат ей тут.
А елочка прижилась и так полюбилась всем, что за ней ухаживал весь подъезд, вернее, почти весь—пятнадцать квартир. Только старикан со второго этажа не ухаживал, говорил:
— Мартышкин труд это. Все одно летом мальчишки поломают.
Мальчишки летом гоняли мяч, случалось, мазали и вместо ворот зафутболивали в окна, но елочку не трогали. И дожила она, милая да стройненькая, до зимы.
— Ну теперь-то ей крышка!—проскрипел пенсионер, встретив на лестничной площадке Насибова.
— Почему?
— Новый год. На базаре елочка рубль с полтиной стоит.
— Никто не посмеет!
Старикан осуждающе замотал головой, поучил Николая уму-разуму:
— Нет, милок, рыбку за хвост не удержишь. Насибов на своем стоял:
— Плохо вы о людях думаете, нет такого подлеца!
Но оказалось, что такой подлец есть. Утром тридцать первого декабря елочка еще стояла. И днем Николай видел ее через окно, а вечером вышел на улицу—нету: снег примят, маленький пенечек стоит, а вокруг чернеют, как стреляные гильзы, щепки, хвойные ветки.
Насибов отошел в сторонку, посмотрел на свой дом. Все окна были освещены, во всех квартирах стояли наряженные елки, во всех квартирах была радость. В одной из них получили эту радость, сэкономив рубль с полтиной. А вскоре и старикан на улицу вышел, подошел к пенечку, ухмыльнулся:
