Ники Лауда - Моя судьба
Отсюда это огромное желание сбежать сразу после гонки. Сначала к вертолету, потом — к собственному самолету и прочь отсюда. А на следующее утро ты встаешь и радуешься чему-то чудесному, тебя никто не толкает и не принуждает. Каждую победу ты по-настоящему осознаешь только на следующее утро.
В Эшториле все было особенно тяжело, но я знал, что на этот раз так должно быть, это часть работы. Я на три с половиной часа застрял на трассе для интервью. Во всей этой суматохе есть что-то противоестественное: если бы развалился не один, а оба турбонагнетателя, сейчас я бы сидел где-то в одиночестве.
Потом быстрее в отель, переодеться — и на обед к Мансуру Ойеху, он снял целый ресторан. Никаких речей, ничего официального. Обида быстро проходит, Прост тоже расслабился, он пришел вместе с принцессой Стефанией из Монако. Вилли Дунгль поклялся напиться, если я стану чемпионом. Теперь все пожелали увидеть лицо гуру фитнеса, когда он будет пить виски. Он геройски выпил, но больше трех бокалов не смог. Мы перебираемся в дискотеку, которую полностью сняла McLaren и в которой, тем не менее, яблоку некуда упасть. Я подготовил подарки для моих восьми механиков — неважно, стану я чемпионом или нет. Большая радость при вручении.
Позже у Марлен заболел живот и уже в полпервого мы поехали домой. В отель я прибыл довольно трезвым и подумал: вот и хорошо, завтра тебе лететь, а вечером надо быть на телевидении.
Так спокойно и закончился этот день.
Глава 11
Километры впустую
Монако, 1985 год. Вечер после первой тренировки. Завтрашний день свободен, так что сегодня я могу не ложиться дольше, чем обычно. Я направляюсь в бар Tip-Top, заказываю виски. Появляется Росберг. Совершенно неожиданно он говорит:
«Тебе не кажется все это глупым?»
«Почему?»
«Это извращение — то, как мы ездим тут в своих блюдцах, меня тошнит от этого. Я бы прямо сегодня вышел из дела».
«И я был близок к тому же», — мог сказать я ему. Но то, что именно он начал говорить об этом, меня обрадовало. Кеке — самый дикий в Формуле 1. Он едет так, что клочья летят, его не беспокоит ничто и никто, — и вдруг именно ему что-то показалось извращением. Я уже задумывался, а не слишком ли я стал чувствителен и мягкотел за многие годы, проведенные в этом цирке, раз мне так вдруг все стало казаться безумным. После окончания первого тренировочного круга я сбросил газ наполовину, просочился в игольное ушко за поворотом «Сен-Дево» и вдруг почувствовал, что нахожусь в неправильной машине на неправильном месте. Это не может быть правдой, что мы, как мартышки, сидим здесь в этих ящиках и нарезаем круги. Тысяча лошадиных сил на этой трассе! Впервые в своей гоночной жизни я засомневался, а смогу ли я вообще попасть в следующий поворот. Все слишком узко, слишком быстро, слишком безумно, это не имеет больше смысла. Я подумал: с меня довольно, я хочу только прекратить это, уйти отсюда и уехать домой. Потом я с трудом взял себя в руки. «Однажды в таком же настроении ты все прекратил, но вернулся. Не делай снова ту же ошибку. Попробуй, может все-таки получится». Таким манером я боролся сам с собой целый день, а в конце этого дня Кеке сказал, что он находит это все извращением. В эту секунду он мне был даже симпатичен, что очень много значит, если знать его ближе.
Это происходило посреди моей серии сходов. Ни одна гонка не прошла гладко. Поломка компьютера, прогар поршня, отсутствие напряжения в электросистеме… В Монако меня развернуло на масляном пятне, оставшемся после столкновения Патрезе-Пике, мотор заглох и больше не запустился.
Потом Монреаль, тоже нелюбимая трасса. Все яснее становилось, что с задней частью McLaren что-то не так. В медленных поворотах колеса вибрировали и провоцировали ужасное проскальзывание. Барнард знал это и говорил, что решение скоро будет найдено. В тренировке — одни неприятности, ничего не получалось, потом я выбрал неправильные квалификационные шины, да еще на моем важнейшем круге вдруг появились желтые флаги. Я сбросил газ и в последний момент заметил на правой обочине бобра. Он смотрел мне прямо в глаза, а я думал: «Пожалуйста, не становись самоубийцей, оставайся там, где сидишь». Он на самом деле остался сидеть на месте, и я пролетел от него в двадцати сантиметрах. Показанного времени хватило только для 17-го места, а когда я рассказал Рону Деннису о бобре, он только сочувственно улыбнулся, как будто говоря: бедный старый Ники, теперь ему надо выдумывать животных, чтобы оправдать свою медленную езду. На следующий день один фотограф показывал всем снимки бобра. Деннис почувствовал угрызения совести: «Я на самом деле полагал, что ты его выдумал».
Как бы то ни было, стоя на 17-й позиции, предаешься раздумьям. Даже вид оттуда сам по себе жесток: ты вообще ничего не видишь, до горизонта только машины, машины, как будто они никогда не кончатся. Физически чувствуешь, что значит — быть сзади, быть вдали. Бессмысленно также было играть в героя, можно было только послушно ехать в колонне, иначе были слишком велики шансы попасть в аварию. В гонке я неплохо продвинулся вперед, как почти всегда в этом году, и снова — совершенно неожиданно — сход. На этот раз причина — болт крепления интеркулера, в Детройте — тормоза, в Ле Кастелле — дифференциал, в Сильверстоуне — электрика. На Нюрбургринге открутилось колесо, на Остеррайхринге сдох турбонагнетатель. Это невозможно понять, в это нельзя поверить.
Начинаешь видеть призраков. То, что Деннис и Барнард в этом году полностью поддерживали Проста, было ясно, кроме того, его позиция в чемпионате полностью оправдывала все эти устремления, начиная с середины сезона. Иногда всплывала, преимущественно в газетах, мысль, что моя серия дефектов — это месть Рона Денниса. Это, конечно, ерунда. Деннис, пусть и не сердечный друг, но и не преступник, он не стал бы намеренно программировать мои поломки. Это просто идиотская, удручающая в своей последовательности серия, которая в один прекрасный момент обрела некую собственную динамику и теперь не могла покинуть наши головы. А не виноват ли я сам? Десять раз подряд невезение,[24] этого не случалось до сих пор ни у одного из гонщиков в мире. Я сказал себе, что и ты сам в этом повинен, и мне надо обратиться к самому себе. Может эта странная машина чувствует, что я уже не со всем сердцем стал относиться к делу, может, это же чувствуют и механики? Нет ли некоей искры, которая должна проскакивать в процессе, чтобы все работало?
Должен признаться, что от меня искр было мало. Уже в Рио, на первой гонке, мне приходилось искусственно себя настраивать, потом вновь в Монако, в Монреале, а потом практически в каждой гонке. А ничего нового не было. Тот же Прост, возможно, еще немного лучше, чем раньше, тот же Деннис, еще брюзгливее, чем раньше, та же машина, те же люди.
Оглядываясь назад, я нахожу, что способ, каким я осуществил свой первый уход, в 1979 году в Монреале, был ошибкой. Выйти из машины посреди тренировки и сказать, что я ухожу… — тогда я считал это хорошим поступком. Теперь я представляю себе все иначе. Я хочу намного точнее измерить, перепроверить мои чувства, почувствовать причины. Я решил на этот раз принять совершенно хладнокровное, продуманное решение.
То, что я чаще ловил себя на размышлениях об опасности этого спорта — явный признак того, что надо уходить. В Сильверстоуне произошел один разговор с Пике. Он рассказал о своей маме и брате, как сильны до сих пор его отношения с семьей, и как он их поддерживает. При этом он упомянул, что, собственно, примирился с тем, что погибнет в гоночном автомобиле, и что об этом знает его мать. Я решил углубить тему: правда, что он действительно примирился с этим, возможно ли это? Он подумал и сказал:
— «Да, думаю, да».
От такого настроя в этот момент я был бесконечно далек. Разговор с Нельсоном заставил меня сильно задуматься, поскольку я понял, как много думаю о выживании, как важно для меня стало спасение собственной жизни. Я больше не был на стороне Пике, а был на стороне тех, кто думает, что добился того, чего хотел. Мне надо только взять шлем и вовремя уйти домой.
Обрывок мыслей в Монреале: я выезжаю из боксов, вижу, как мои коллеги проносятся на полном газу, втискиваются в первый поворот, допускающий скорость 250. Поскольку я выехал из боксов, то нахожусь совсем в другом скоростном диапазоне, как зритель, которого все это не касается. Потом я вижу человечков, которые сгорбились в машинах и болтаются на скорости 250 на ухабистом полотне, вижу, как их головы мотает туда-сюда, и, как посторонний, чувствую: да это же сумасшедшие бедолаги, решительно спятившие. Любая малость, которая может произойти с машиной, отправит одного из этих человечков в такой дальний полет, что с ним будет сразу покончено. Потом я вынужден себя уговаривать и мотивировать: «Давай, парень, давай газу, ну, поехали!» И на следующем круге я овладеваю собой настолько, что становлюсь одним из этих психованных человечков.
