Урсула Виртц - Убийство души. Инцест и терапия
Чем объясняется страх профессионалов по отношению к обеим темам? Почему психоаналитики смогли приблизиться к этим двум сферам лишь с отсрочкой?
В научной литературе, посвященной специфическим проблемам и трудностям, с которыми психотерапевты сталкиваются в своей работе с пережившими Холокост и их потомками, всегда обнаруживается описание характерных видов контрпереноса. Под этим понимают все те трудности и чувства терапевтов, которые работают именно с такого рода клиентами. Сильные реакции контрпереноса обычно ожидаются везде, где специалисты имеют дело с долгосрочными последствиями тяжелых травм. Все, кто когда-либо встречался с выжившими в концлагерях и с их потомками, знают, что наши учебные программы предлагают довольно скудную подготовку к работе с такими пациентами. То же самое касается работы с людьми, которые в детстве подверглись мощной эксплуатации, в том числе инцестуозным эксцессам с ритуализированными и сатанистскими практиками. Как пишет в своем исследовании Даниэли, сильные реакции контрпереноса и тактика избегания относятся не столько к конкретному клиенту, сидящему напротив терапевта, сколько к Холокосту как таковому, к сексуальной эксплуатации как фактам злонамеренности людей и их чудовищности. Чувство безнадежности и состояние выгорания особенно часто встречаются среди терапевтов, работающих с такими людьми.
Во время супервизий обсуждаются, прежде всего, следующие темы контрпереноса: вина, ярость, стыд, ужас, печаль, беспомощность, защита терапевта. Опишу некоторые из этих реакций более подробно[79].
Вина
Терапевты часто чувствуют себя виноватыми в том, что у них было благополучное детство, когда они узнают об ужасе, который пришлось пережить в детстве другим людям. Такое чувство вины по отношению к жертвам нацистских преследований может приводить нас к тому, чтобы не задавать уточняющих вопросов о прошлом. У терапевта возникает чувство, что ему нельзя касаться такой больной раны, и он считает, что пострадавший не вынесет воспоминаний о прошлом. Слишком часто это оказывается на самом деле способом защитить себя. Точно так же обстоит дело с жертвами инцеста. «Только это не задевать», «слишком опасно» — так раньше в ходе обучения кандидатов подталкивали не ввязываться заново в травму инцеста. Подчеркивалось, что жертвы якобы являются слабыми и многого не могут вытерпеть, что в терапии нельзя от них многого ожидать. Это может привести к почти покровительственному, сверхзаботливому отношению, потому что хочется уменьшить и утолить любую боль клиентки. Чувство вины может также привести к тому, что терапевт больше не сможет удерживать границы, а ведь это самая центральная тема при инцесте. Неспособность пострадавшего установить границы действует так, что терапевты втягиваются в эту безграничность и больше не могут ощутить пределы своих собственных сил.
Чувство вины и конфликт также активируются, когда в терапии уточняются отсроченные последствия травмы у тех, кого преследовали нацисты и переживших инцест. Даниэли описывает страх терапевтов, что после усиления осведомленности о психологическом ущербе они вовлекутся в переживание триумфа гитлеровской разрушительности[80]. В рамках темы инцеста я также слышала тревожные вопросы: не приведет ли раскрытие отсроченных последствий травмы к усилению мучений? Но можно задать вопрос иначе: если я как терапевт подчеркиваю действие, силу и мощь механизмов выживания, то разве при этом я не говорю, что все это было на самом деле не таким уж травмирующим и разрушительным? Разве этим не выражается нечто вроде обесценивания? Многие женщины боятся, что никто им не поверит, насколько разрушительным было их детство, потому что они все-таки все это пережили и не сошли с ума.
Вина, с которой взаимодействуют терапевты, также имеет прямое отношение к беспомощности и страху не суметь исцелить этих клиентов по-настоящему. Опыт пребывания в концлагере или сексуальной эксплуатации представляет собой переживания на пределе человеческих сил, который также приближает терапевта к его собственным ограничениям. Полный крах психологических структур и безнадежность, которым мы часто становимся свидетелями во время встреч с клиентами, становится болезненным испытанием терапевтического искусства и нашей веры в саморегулирование психики.
Мое внимание привлекли аргументы, выдвинутые Эйслером. В своем эссе «Убийство скольких из своих детей должен суметь выдержать человек без формирования симптомов, чтобы сохранить нормальную структуру личности?»[81] он ищет психоаналитических объяснений для коллективных защитных реакций. Он предполагает, что конфронтация с собственной беспомощностью является также угрозой верованиям и нападением на систему ценностей личности, поэтому так трудно ее выдерживать. У каждого из нас сохраняется потребность даже при самых травмирующих внешних воздействиях все же оставаться душевно незатронутыми, неповрежденными в глубине своей личности. Инсайт, что можно спастись лишь физически, если душа изнасилована — я вспоминаю выражение «убийство души» — болезненным образом ставит под сомнение веру в автономию и нерушимость души. Тут мы имеем дело с такой нарциссической раной, которая серьезно угрожает нашему самопониманию.
Часто используемое в Германии выражение «сплав вины и стыда» было истолковано Хоркхаймером как «нарциссическая рана немцев»[82], хотя Грубрих-Симитис справедливо указывает на то, что зажатость и напряжение, которые возникают при обсуждении нацистской эпохи, не являются только немецким феноменом. В реакциях контрпереноса в ходе терапии инцеста тоже обнаруживается такая смесь вины и стыда.
Чувства вины и стыда очевидны везде, где переживания собственного детства с опытом сексуальности и насилия в семье не были проработаны. Структура комплексов и защитных механизмов у терапевтов влияют при этом на личность разрушительным образом.
Мне кажется, очень важно обратить особое внимание на стыд, который констеллируется в такой работе. В терапии возможна спекулятивная позиция, что пострадавшие кое-что делают, чтобы получить какую-либо выгоду или льготы. В связи с Холокостом бытовал миф, что жертвы должны были и могли защищаться; было неявным обвинением то, что они не предприняли никаких попыток к побегу, может быть, даже каким-то образом сотрудничали с угнетателями, продавали себя. В терапевтической работе с жертвами инцеста старые мифы оживают, с чем мы хорошо знакомы в рамках темы изнасилования: «Они могли бы защищаться, так или иначе они сами хотели этого, они же молчали…» Такие мысли могут возникать и у терапевта. В то же время он разоблачает эти предубеждения и стыдит себя за них.
Также страх контакта с темой инцеста очевиден у педагогов. С учетом статистики нужно исходить из того, что в каждой учебной группе, по крайней мере, один учитель или учительница является жертвой сексуального насилия, причем эта тема осталась психологически непроработанной. И в каждом классе есть несколько детей, подвергшихся насилию, которые не распознаются учителями как жертвы инцеста из-за непережитых травм собственного детства. Конфронтация с сексуальной эксплуатацией затрагивает собственные раны и запускает стратегии избегающего поведения.
В целом можно сказать, что все профессиональные группы, которые имеют дело с Холокостом или инцестом, сталкиваются с одними и теми же чувствами, которые уже описаны здесь как терапевтические реакции контрпереноса. Это способствовало тому, что обе темы долгое время оставались табуированными.
Ярость
Чувство мощного гнева является важной темой при работе с жертвами насилия. Ужасающие нацистские преступления и акты сексуального насилия в отношении детей вызывают ярость. Профессионалы справляются с ней по-разному. Некоторые злятся на жертву, так как преступник отсутствует. Отчеты о том, что происходило в лагерях смерти, а также рассказы об аде в семье могут оживлять у слушателя глубоко подавленные садомазохистские влечения и угрожающим образом активировать собственную склонность к антисемитизму, фашизму и сексуальной эксплуатации. Мы должны осознавать, что у каждого из нас есть фашистские тенденции и импульсы к насилию, которые не соответствуют нашей этической системе ценностей и поэтому вытеснены в бессознательное. Тем не менее при контакте с соответствующими темами мы слышим внутри их звучание и должны учесть это в работе. Модель простых отношений «агрессор — жертва» является в пределах этой темы ложной и вводящей в заблуждение.
Переживаемая терапевтом ярость может проявляться в виде идентификации с агрессором. Это, естественно, ведет к отрицанию эмпатии по отношению к клиентам. Эйслер упоминает очень архаичный мотив, созвучный этому явлению, — пренебрежительное обесценивание страдающих людей, своего рода примитивное презрение к слабым. Презирая якобы слабого, мы оказываемся в самой сердцевине нацистской идеологии, а презрение к сексуально эксплуатируемым женщинам помещает нас в центр патриархального уклада общества.
