Урсула Виртц - Убийство души. Инцест и терапия
Герман Шерер. „Выжившие“. Деревянная скульптура, 1925–1926 (Бухенвальд)
Она не удалась. Я как камень, пустое ничто. Я плачу о разрушении моей личности, о моем утраченном Я. Каждый с этим один на один. Никто не может спастись». На такой уход в молчание обращает наше внимание Т. Адорно, когда говорит, что после Освенцима больше не может быть стихов. Эли Визель пишет:
«Те, кто не прошли через это, не имеют ни малейшего представления о нем; и те, кто прошли через это, ничего не могут рассказать, ничего или почти ничего, или ничего, что было бы вполне про то… Освенцим означает смерть, тотальную, абсолютную смерть — смерть человека, смерть всех людей, смерть языка и воображения, смерть времени и духа… Выживший знает. Он и никто другой»[73].
Это высказывание похоже на описание опыта жертв инцеста. Очень часто клиентки говорят:
«Я пережила такое, о чем вообще нельзя сказать. Меня посчитают сумасшедшей. Никто не поверит. Тот, кто не пережил такого, не поймет, как это было».
У женщин есть ощущение, что из-за пережитого они отделены от остальных людей, что они пережили то, что лежит за пределами общечеловеческого опыта, что изолирует и отчуждает.
Я часто думала о словах одной клиентки, которую в раннем детстве отец сексуально насиловал под угрозой смерти и поделился ею с коллегой, чтобы расплатиться с долгами через такой обмен. Она подвела итоги краткой фразой: «Мое детство было концлагерем». Много позже я прочитала автобиографию Гленна Эстера «Дитя ярости», который снова и снова называет мучения и насилие в своем детстве и юности «самым настоящим концлагерем»[74].
С тех пор как я стала размышлять об этих взаимосвязях, я обнаружила еще более далеко идущие смысловые параллели. Особенно полезными для меня оказались публикации Даниэли в США и эссе Ильзе Грубрих-Симитис «Экстремальное травмирование как кумулятивная травма»[75]. Многие из ее идей о психологических последствиях пребывания в концлагерях соответствуют моим представлениям о последствиях инцеста.
Как терапевту мне важно, что я осознаю, что я могу лишь отчасти сопереживать и понимать, что означает для женщин инцест, что я могу эмпатически лишь частично приблизиться к их опыту, не зная, что же там было на самом деле.
Это объясняет, почему многие женщины, пережившие инцест, предпочитают группы поддержки; они дают им ощущение, что другие точно понимают, о чем речь, потому что здесь у всех за плечами почти один и тот же опыт. Кроме того, в литературе по терапевтической работе с людьми, пережившими концлагерь, отмечается, что тут может быть полезным отход от аналитической абстиненции в том смысле, что аналитик, если он сам пережил концлагерь, сообщает это клиенту.
Коллективная реакцияКогда я наблюдала, каковы коллективные реакции на сообщения о лагерях уничтожения и о сексуальной эксплуатации в семье, то заметила сходство, которое нельзя упустить из виду. Обе темы являются табуированными. Об этом не говорят. В обоих случаях от этих тем обороняются, их отрицают и вытесняют. Бесконечно долго случаи инцеста обесценивали, от них отгораживались как от психопатологических феноменов и причисляли к аномалиям. Весь комплекс нацистских преступлений был завуалирован аналогичным образом, его отрицали и исключали из сознания. Невыносимые события в лагерях смерти, так же как и в детской комнате — «сокровенном месте семьи», — по-прежнему обесценивают, ставят под сомнение и представляют нереальными. В обществе наблюдается мощная защитная позиция по отношению к обеим темам. Еще и сегодня существование лагерей смерти и масштабы истребления ставятся под сомнение, а по отношению к семейному насилию царит «гробовое молчание», по выражению судебного врача и профессора Элизабет Трюбе-Беккер.
После начала правоприменения по закону о реституции дело дошло до того, что пострадавших ущемляли в праве на компенсацию, если нанесенный «ущерб не был значительным», что своей изначальной черствостью напоминает методы обследований и допросов, известные нам по судебным делам об инцестах. То, что происходило тогда и что продолжает отыгрываться в связи с сексуальным насилием, — это ретравматизация и стигматизация, еще одна разновидность властного насилия. Снова мы видим, что пострадавшие зависят от произвола какого-то человека, предоставлены воле некоего эксперта, который обесценивает тяжелые психические расстройства до не подлежащей возмещению неврозоподобной психосоматической реакции или с недоверием и неприкрытым предубеждением приписывает жертвам инцеста сексуальную готовность и желание ребенка соблазнять. Ни жертвы концлагеря, ни дети в суде не могли почувствовать, что их принимают всерьез и уважают как людей[76]. Процесс расследования, скорее, носил характер судебной оценки объектов. Неоднократно утверждалось, что субъективным заявлениям выживших не следует доверять, потому что они могут оказаться преувеличениями. Однако компетентные эксперты и опытные психологи знают, что выжившие, как правило, преуменьшают степень насилия, так как часто боятся потерять самообладание при мысленном возвращении к прежнему опыту.
В ходе судебных процессов дети видят, что достоверность их слов подвергается особо суровым сомнениям. Это включает обсуждение их возможного соучастия, сознательное соблазнение или желание стать значительным. Это особенно часто бывает, когда у жертвы инцеста нет тяжелых физических увечий, когда сексуальная эксплуатация происходила без видимых следов насилия. Факт отсутствия физического ущерба ошибочно интерпретируют, что, возможно, все было не так уж ужасно.
В основном при этом оспаривается роль жертвы, что усиливает ощущение того, что пострадавший — снова жертва. Когда в суде в стиле перекрестного допроса ребенка спрашивают, почему же он не защищался, не убегал или не позвал на помощь, то в таких действиях юристов мы распознаем влияние социально значимых предрассудков о соучастии жертв в сексуальных преступлениях.
Я помню, например, освещенный в прессе случай берлинского врача и политического деятеля. Когда одна из его дочерей вернулась после побега из дома, отец раздел обеих дочерей в возрасте 14 и 16 лет и нанес около 39 ударов по ягодицам. Перед этим он гладил голые ягодицы дочерей, а потом долго и тщательно наносил на рубцы и синяки мазь. По утрам в воскресенье девочки, несмотря на попытки защищаться, обязаны были приходить к нему в постель, где он ложился на них голым или полураздетым или заставлял их раздеваться и мыться перед ним, в то время как он насвистывал мелодии и в такт им наносил удары по их ягодицам. После неудавшейся попытки самоубийства одной из дочерей им еще пришлось выслушать от лечащего психиатра, что у них были фантазии об изнасиловании и что они хотели насилия со стороны отца, чтобы он признал их как женщин[77]. Коллективное вытеснение реальности травмы под предводительством Фрейда является при этом ключевым. Рационализации, под влиянием которых работает суд, возмутительны. Я вспоминаю случай в Дармштадте, когда мать узнала о злоупотреблениях со стороны отца с помощью явно сексуальных игр дочери 3,5 лет. Два психологических исследования подтвердили, что заявления и поведение ребенка не могут быть плодом детской фантазии, а указывают на конкретные события. Адвокат обвиняемого отрицал все подозрения, ссылаясь на компетентность и социальное положение своего клиента. Якобы политик и член экономической экспертной комиссии не станет эксплуатировать своего ребенка!
Реакция психоаналитиковЗащитная реакция и дистанцирование от событий были приняты в психоаналитических кругах, чтобы не позволить себе ужаснуться нацистскому преследованию. Джудит С. Кестенберг говорила о «латентном периоде», который был необходим, чтобы психоанализ смог приблизиться к этой теме. Казалось, что терапевты и пациенты заключили пакт о неразглашении, дали обещание больше не говорить об ужасах прошлого. Одиночество и изоляция, разрыв с остальным обществом стали из-за этого еще значительнее, а работа скорби об утраченном невозможной.
Выражение «заговор молчания» стало модным, прежде всего, в связи с тем, что Флоренс Раш назвала фрейдовским укрывающим маневром. Тема инцеста также умалчивается и скрывается. Программа Корнелии Кацис на радио DRS (Швейцария) и одноименная книга называются «Конец молчанию». Сегодня появилось множество публикаций, в которых женщины нарушают молчание, а мужчины постепенно начинают со многими колебаниями нарушать молчание и больше не скрывают сексуальную эксплуатацию детей со стороны отцов, отчимов, братьев, домашних педагогов и пасторов. Благодаря женскому движению и некоторым феминистским психотерапевтам тема инцеста у многих на устах. Но и сегодня есть о чем беспокоиться — чтобы СМИ не оставили этот вопрос без внимания, когда мода закончится и тема больше не будет пользоваться ажиотажным спросом, когда публика перенасытится статистикой сексуального насилия над детьми. Даже если так случится, всяческой благодарности заслуживают те храбрые женщины, которые не постыдились нарушить табу, даже если они сами стали табуированы как нарушители табу. Поразительно, что терапевт, имеющий дело с инцестом, и журналистка К. Кацис[78] испытали это на себе, они были стигматизированы, и их собственная сексуальная неприкосновенность была поставлена под сомнение.
