Павел Пепперштейн - Диета старика
Вокруг меня. Я вижу лишь оконце
Все кривоватое - совсем заиндевело,
Покрыто все блестящим тонким льдом.
Узор мерцающий - похожий чем-то
На выпитый до дна стакан кефира
С разводами на тоненьком стекле.
Не помню… вот, недавно, только что…
Совсем-совсем сейчас его оставил
Я на столе в писательской столовой…
Когда же? Неужели так давно?
Ах, много лет назад. Ну что же, понимаю.
Почти вся жизнь прошла,
И вот теперь вернулся
В места забытые младенческой зари,
В края родимые, в далекую деревню,
Да только незадача вот - послушал
Безумную старуху и полез
Зачем-то мыться в щах. Как горько
Так глупо, по случайности, погибнуть.
Как только это все могло случиться?
Я, кажется, подумал - в этом есть,
Должно быть, неиспытанное что-то…
Но промахнулся - и попал в капкан!
Вот так вот, трепеща, жизнь исчезает,
Уже исчезло все - и только то оконце
Еще мне светит ледянистым светом,
Последним лучиком и изморозью нежной…
Вдруг что-то в нем слегка зашевелилось.
Я пригляделся, вспыхнула надежда,
И голова безумно закружилась.
О, неужели это… Быть не может!
О, Господи! Да, да, там проступает
Рукав со складками, картуз, плечо,
Улыбка, локоть, тень от козырька
И салютующие пальцы - Ленин! Ленин!
Ильич………………………….
Вдруг схлынуло все тяжкое. Спокойно
Сидим мы трое за простым столом.
Я словно после бани - разомлевший,
Распаренный, в рубашке светлой, чистой.
А рядом - он сидит, такой обычный,
Житейский, теплый, близкий, человечный.
Мы щи едим из деревянных мисок,
Нам бабушка дала - с домашним хлебом
И с крупной солью из солонки древней.
Он только что вошел, снял шубу,
Снег отряхнул, перекрестился чинно
На образа в углу, присел на лавку.
И карий взгляд, лукавством просветленный,
Во мне тонул, как в темных, мутных водах
Луч солнечный глубоко исчезает.
Высвечивая илистое дно…
"Отличнейший, Ефимовна, супец!"
"Старалась, батюшка, чтоб посытнее было,
Тебе ведь за делами, знать, нечасто
Горячего поесть-то удается.
Да вот и внучек подоспел - вернулся
Из города в родимую деревню.
Его еще ребенком бессловесным
Отсюда увезли - я, помню,
Стояла у крыльца и взглядом провожала,
Дорога таяла в предутреннем тумане,
Шаги все удалялись, мягко гасли.
"Вернешься к бабушке, - тогда я прошептала,
Вернешься, голубок! Не так-то просто
Ог бабушки навеки укатиться,
Судьба назад забросит, как ни бейся,
Как ни ползи стремглав ужом блестящим!
Как ни вертись, как ни молись - не выйдет!
Вернешься к бабушке - она твое начало
И твой конец, мой внучек, твой конец!.."
"Охота здесь хорошая, - некстати
Вмешался я (а говорилось трудно,
И получался только сиплый шепот), -
Я вам тут дичь принес…" "Молчи, охальник! -
Вдруг бабушка прикрикнула сурово, -
Ты посмотри, что притащил сюда!"
Я оглянулся. Вздрогнул. Там, на лавке,
Нога отрубленная сумрачно лежала,
И кровь стекала на пол - темной лужей
В углу избы безмолвно расползалась…
Ильич нахмурился и искоса взглянул:
"Нехорошо у вас, Валерий, вышло!
Нога - она дана ведь от природы
Не для того, чтобы играться с ней!
Она была живою частью тела,
Его опорой, мощною поддержкой,
Костяк в ней прочный мудро был запрятан,
Упругие хрящи сгибаться позволяли,
Все было мышцами обложено вокруг.
И кровь в ней циркулировала - чудный
Загадочный сок жизни омывал
Ее до самого последнего сустава!
А нынче, посмотрите, как стекает
Безрадостной коричневою жижей
В слепую пустоту сей эликсир…
И сколько укоризны в этом трупе!
Хоть и без глаз, без лика, но как явно
Упрек она тихонько источает!
А ведь она дорогами войны
Вас пронесла - и столько раз спасала
Своим проворством жизнь вам". "Это правда!"
Я разрыдался. Жалость вдруг пронзила.
"Возьми ее, - пробормотал сквозь слезы. -
Возьми ее себе. Не дай пропасть в пустыне.
Скалистой нечисти с пронырливыми ртами
Не дай сожрать ее - о, не позволь
Обгладывать им вянущее мясо
С моих костей, слюну в ничто роняя…
Вертлявые! Им вкусен запах крови,
Придут, придут голодною цепочкой
И клянчить будут. Бледнопалы,
Проворны, белоглазы, нежнотелы.
Ты не отдай! Ах, пусть не зря, не зря
Дитя беспомощною с жизнью разминулось
И, отсеченное, отброшено вовне…
Она твоя! Возьми ее с собой!"
Он встал, задумался, по комнате прошелся,
Потом вдруг ногу взял и перекинул
Через плечо, как сумку, как винтовку.
"Ну что ж, беру, пожалуй, и до срока
Приберегу. А там посмотрим!
Придешь туда - отдам ее обратно.
Не вечно же все одноногим прыгать,
Не аист ведь. Ну как, договорились?"
"Да, да!.." - я захлебнулся
И медленно, прощально помахал
Сквозь слезы сна слабеющей рукою.
В открывшуюся дверь, шурша, ворвалась вьюга,
Забился веером колючий снежный прах…
Запахло безграничностью и смертью,
Очарованием, прощаньем, снегом, чудом,
Он обернулся на пороге: "Нуте-с!
Итак, товарищ Понизов, я жду
Вас у себя. Запомнили? Прощайте".
Дверь хлопнула. И только на полу
Полоска снега бледного осталась…
И все затихло.
С того момента жизнь переменилась.
Я понял, что судьба меня зовет
К пути иному. Круто повернув,
Я оборвал привычное теченье,
Литературу бросил и ни строчки
С минуты той, клянусь, не написал.
Больней всего - с друзьями расставаться.
Нам было вместе хорошо, мы сильно
Друг к другу сердцем прикипели. Знайте
И помните всегда - большая дружба
Поистине бесценна! В этом мире
Под ветром ли холодным трепеща,
Иль поднимая кубок наслаждений,
Мы к другу льнем - ведь мы же так непрочны,
Ведь нас и радость может раздавить,
Когда ее с друзьями не разделим!
Ах, как они старались скрасить мне
Ноги потерю! Вынесли на воздух,
Шутили, пели, тосты поднимали.
Я очень много пил - я осознал в тот вечер,
Что это как лекарство нужно мне.
О, эта ночь! В последний раз с друзьями!
Спустилась тьма, мы факелы зажгли
И медленной, торжественною цепью
В путь тронулись - мы ногу хоронили.
Ее в лиловый бархат завернули
(Была то скатерть - сняли со стола)
И впереди несли в блестящем мраке.
За ней несли меня - лежал я на доске.
В угаре пьяном мне порой казалось,
Что умер я и будет погребенье, -
Процессия тянулась вдоль заборов,
Скрипели сосны, в воздухе висели
Гудки ночные дальних поездов.
Неясный свет от факелов метался,
Мы вышли на шоссе, с полей тянуло смрадом,
Там Сетунь показалась впереди,
Дрожащий шум воды, глухой печальный ропот
Послышался, и мрачный черный холм
Навис над нами. Кладбище! Огромной
Толпой могил, решеток и крестов
Оно по склону расползлось. Ступени,
Полузатопленные слякотью, вели
Наверх, туда, к кладбищенской ограде.
Мы песню затянули, а на нас
Глядели тьмою съеденные лица
С могильных фотографий застекленных.
Надгробия как домики - оттуда
В овальные окошки смотрят в мир
Те, кто лишился тела. Житель смерти
Обязан мягок быть и молчалив,
Обязан сдержан быть и ненавязчив,
Обязан скромен быть и осторожен.
Обязанностей много, но не так-то
И просто исполнять их. Да, порою
Они с цепи срываются и буйно
Кружатся над землей в сиянье жутком…
Ах, как на них тогда смотреть опасно,
Но и приятно до предельной дрожи!
Мы ногу погребли в углу погоста.
Над ней поставили дощечку небольшую
"Нога В. Понизова". Острослов Чаковский
Импровизировал надгробный монолог.
Заставил нас, подлец, до слез смеяться!
А мне совсем ведь не до смеха было,
Но он такие штуки отпускал,
Что я червем, как сука, извивался!
Среди молчания, и холода, и тлена
Звучал здоровый этот, пьяный смех
Собравшихся мужчин. И факелы дрожали,
Хохочущие лица освещая.
Нет, не было цинизма в нашем смехе!
Нет, взор наш не зиял бездонной скукой
И жаждою кощунственных забав!
Мы жизнь любили искренне и нежно,
Мы все почти войну прошли, мы знали
Ей цену горькую, мы Родину любили
И за нее, не думая, готовы
Мы были умереть - мы столько раз стояли
