Павел Пепперштейн - Диета старика
Стояла осень. Хрупкие листы
С деревьев крупных падали устало,
А ночью вдруг мороз ударил. Рано
Я пробудился на рассвете бледном.
Весь лес молчал. Такая тишь стояла,
Что ужас пробирал. Не только ужас!
Был холод ледяной, как после смерти.
Вокруг меня коричневые травы
Все инеем покрылись и блестели,
Отламываясь со стеклянным звоном,
Когда я прикасался к ним случайно.
Я еле встал с земли - а мог и не проснуться.
Все тело неокрепшее до самых
Костей бездомных холод пробирал.
Я побежал среди стволов, что за ночь
От инея как будто поседели,
И словно тучные, большие мертвецы,
Морщинистые, в два обхвата, трупы,
Стояли неподвижно. Я дрожал.
Вдруг на одной огромной ветке, вижу,
Сидит вверху какой-то человек.
Свисают вниз коротенькие ноги
В ботинках хорошо начищенных, блестящих,
Свисают полы черного пальто -
Он в черном весь, без шляпы, с бледным ликом,
И только под пальто, в петлице узкой
Горит, как рана, алая гвоздика…
Вдруг быстро спрыгнул, подошел вплотную,
И, как во сне, маячило лицо
Неясно, муторно, светло, неразличимо,
Или от холода мои глаза-бедняжки
Отчетливо увидеть не умели.
Мои он руки взял и сжал в своих руках.
И хлынул жар в измученное тело:
Безбрежное, могучее тепло
Из суховатых пальцев источалось.
Смывало дрожь. Я видел, как узоры
Прозрачного изысканного льда
Покорно таяли на синеватой коже
Моей, и краска жизни - розовая спесь
Сквозь бледную убогость проступила,
Вся кровь пошла быстрее, веселей
В артериях, гремучая, как пламя…
О нежная река моей судьбы!
О жизнь, сестра моя, моя подруга!
Подпруга, стремя, знамя, шпора, хлыст,
Полет упругий в вышине над бездной,
Стремнина быстрая, знамена, корабли,
Железный звон уздечки, стук ракетки,
Креветки тлеющей соленый влажный вкус…
Да, был я возрожден! Мне даже жарко стало.
Меня аж пот прошиб! Но вот уж пред собой
Я никого не вижу. Мой спаситель
Вдруг быстро повернулся и исчез
Между деревьями. Стоял я, пораженный.
Ладони рук горели терпко, странно,
И я внезапно понял, мне открылось, -
Как открывается в угрюмых небесах
Прореха исступленная, откуда
Из яростной лазури брызжет свет,
Как будто крик из тысячи гортаней,
Как будто стая изумленных змей,
Вдруг хлынувших из сумрачной корзины -
Я понял, кто то был -
Да, то был Ленин!!!
А после… много жизнь меня бросала.
Работал в медицине, при больницах.
Порою наложеньем этих рук
Я исцелял теряющих надежду
Да, много было! Много пережито!.
Затем пришли враги на нашу землю,
Затем война нагрянула - ушел я
На фронт. Повоевал изрядно.
Дошел до самого далекого Берлина!
Рейхстаг облупленный, коричневый, горящий
Я штурмом брал - вокруг лежали
Как мусор, кучами, большие мертвецы.
Война - не шутка, брат! Я много повидал.
Вот, помню, как в оранжерее мрачной,
Среди разбитых стекол и цветов,
Из мягкой почвы, полной удобрений,
Солдаты в пыльных касках, в плащпалатках,
Достали Гитлера отравленное тело.
Завернутый в шинель, лежал он, как ребенок,
Дитя арийское, и на худых щеках
Играли краски - радужные пятна
Из глубины тихонько проступали,
И реяла неясная улыбка. Тишина
Стояла средь цветочных ваз, средь водометов.
"В нем бродит кровь!" - раздался робкий шепот.
И точно: вампирически-румяный
И скрученный комочком, он лежал,
И что-то в этом мертвом, детском теле
Как будто пучилось, бродило, трепетало,
Шептало что-то, снилось, как в болоте.
Мы наклонились, и военный врач
На всякий случай зеркальце приблизил
К морщинистым губам зеленоватым.
И вот, на льдистой, светлой амальгаме,
Из тонких капель свастика сложилась
Совсем прозрачная - то был последний всплеск,
Последнее погасшее дыханье
Эпохи отошедшей.
Я на Родину вернулся. Помогал
Восстанавливать разрушенные сваи
Нашей жизни. После в средней школе
Был учителем. Учил детей наукам:
Биологии, ботанике и праву,
Анатомии, литературе, слову
Устному, а также физкультуре.
А меж уроками, в сыром пустынном зале,
У шведской стенки тихо примостясь,
Вдыхая гулкий скандинавский холод
И кашляя в кашне, писал я повесть
"Сон пулеметчика" - о пройденной войне.
Да, напечатали. Успех большой имела.
Я бросил школу и отдался прозе.
Вступил в Союз писателей, работал
В журналах разных, но потом засел
За мощную трилогию. В размахе
Ее, в теченье мерном, плавном
Литых и плотных строк, в чередованы;
Насыщенных многостраничных глав
Покой я находил, глубокий, стройный,
И тихое величье. В первой части
Я смело, сочно перепутал нити
Пяти судеб, пяти моих героев,
Затем с тремя покончил - приходилось
Порой над вымыслом слезами обливаться,
А иногда на строчки роковые
Вдруг голову тяжелую роняю,
Уткнусь в бумагу лбом, и брызнут слезы
Неудержимо, широко, просторно!
Написанное расплывется чуть, но станет
Еще живей и ярче - так на пашню
Весенний хлещет дождь, ростки питая,
Вливая свежесть в них, упругость молодую…
Названье было "Грозовая завязь".
Я премию за это получил
И стал весьма известен. Да, друзья,
Настала для меня пора расцвета -
Бывало, вот, как помоложе, выйду
В проклеенном резиновом пальто
В широкую разлапицу бульваров
(Цитата здесь. Ну ничего, я дальше)
Иду, не торопясь, и фая тростью,
В Дом литераторов. Я прохожу местами,
Где действие известного романа
Впервые завязалось. Я дышу:
Весенний воздух пьян и глух и сладок.
Вхожу я в Дом писателей, снимаю
У вешалки азартную шинель
И в зеркале случайно отражаюсь.
Я с дамами, я пьян и элегантен -
На мне скрипучий кожаный пиджак
И шаровары синие, из байки,
С лампасами - как будто генерал
Иль комиссар казачий. Но оставим!
Мы с вами в ресторане! Здесь, в прохладе,
В псевдоготическом, заманчивом уюте,
Я завсегдатай - там, там, у колонны.
Где фавна лик лукаво проступает
Из зарослей резных вакхической листвы
- - Краснодеревщика прелестные затеи! -
Там, у камина, в уголке укромном
Вы можете меня найти. Я знаю
Официанток всех по именам,
Я знаю жизнь и я пожить умею,
По клавишам я жизни пробежался,
По серебристым шпалам ксилофона
Как палочка отточенная прыгал,
Неся легко на экстренных пуантах
Простую жизнерадостную тучность!
Скорей расставьте колпачки салфеток!
Бликующий, ликующий парад
Приборов, вензелей, тарелок и бокалов!
Скорей несите водку, коньячок…
Чего еще там? Белого вина?
Ах, "Совиньон"? Ну что же, я не против.
А вы, Тамарочка, пожалуйста достаньте
Вот этой лососины, что смакуют,
Неряшливо салфеткой повязавшись,
За столиком соседним лироносцы.
То бишь поэты. Я их так зову.
Смешно? Не очень? Ничего, пустое.
Я в остроумии, признаться, не силен
И иногда шучу тяжеловато.
Как жизнь сама. Еще икорки,
А также балычок, маслин (конечно свежих),
Капусточки гурийской, лаваша,
Да масла шарики ребристые подайте.
Мы их, изысканных, как ракушки, жестоко
Размажем по дымящимся лепешкам -
Изделиям армянских хлебопеков..
И не забудьте тарталетки - к ним я нежен,
Такие хрупкие коробочки, шкатулки
Непрочные такие - на зубах
Податливо хрустят, внутри паштет и сыр.
Затем, наверно, суп - он, говорят, полезен.
Ну и еще чего-нибудь с грибами,
Какой-нибудь зажаренный кусок
Коровы умерщвленной - ведь жила,
Подумайте, жила она когда-то!
Как мы, вдыхала воздух ртом, ноздрями
И порами увесистого тела,
Но мало радости, должно быть, в этой жизни -
Вот разве что цветущий луг, трава там…
Да, ладно, впрочем, - вы, Тамара, нам
Под занавес шампанского достаньте.
Пусть пузырится. Я люблю его.
В нем глупость есть какая-то, невинность…
Подайте кофе по-турецки, и для дам
Побольше там пирожных разнородных.
Вот так-то, значит". Сытно отобедав,
Я спутниц оставлял своих внезапно,
Взгляд озабоченный остановив на диске
Часов настенных. Дело приближалось
К восьми. Нырял я незаметно
