Николай Кисляков - Записки рыболова и странника
Бодрость духа и тела создают ощущение праздника. Выхожу в одних трусах на крыльцо, радостно поигрывая очугуневшей мускулатурой. Легкий ветерок знобит, ласкает, щекочет. Отсюда, с горы, открывается столь просторный вид на Хопер, на все левобережье, покрытое лесом, что просто дух захватывает.
Очень хочется жить, отбросив мелкую суету, своекорыстные хлопоты, бесплодные заботы, быть добрым, сильным, всегда иметь твердость воли и чистоту помыслов. Да, сегодня у меня праздник, и его надо хорошенько запомнить.
В такое утро было бы грешно упустить превосходную возможность искупаться в реке. Без порядком надоевшего рюкзака хочется бежать резвой рысью, но не следует смущать станичное население. На песчаном пляже тихо, пустынно, привольно. Купание пошло на пользу и даже слишком: едва успеваю растереться полотенцем, как меня чуть не свалил с ног зверский голод.
В кафе та же застенчивая буфетчица, та же пивная бочка и примерно тот же состав клиентов, что и вчера. Похоже, будто торопятся люди закончить важное дело, и никто не уходил отсюда на ночь. Меню кафе стало еще скромнее: даже вчерашних щей нет.
— Холодильник не работает, да и район плохо снабжает, — говорит застенчивая буфетчица, и вид у нее такой, точно доживает она здесь последние дни.
Ничего не остается, как вытащить нож и провертеть в ремне еще одну дырку, третью по счету за время похода. Встав на кухонные весы, обнаруживаю, что незаметно растерял на Хопре шесть килограммов.
Умереть от голода не позволяют торговки, присоседившиеся рядом с кафе и, видно, регулярно выручающие это несчастное заведение. Торговки наперебой предлагают вареные яйца (блюдо, приготовление которого кафе не осилило), рыбу, помидоры, яблоки, груши.
Здесь же знакомлюсь с местным жителем, словоохотливым и общительным, который назвался Александром Зиновьевичем. Жалуюсь на бедность пищевой точки.
— Иногда надо в календари заглядывать, — советует он. — Сегодня — День работников торговли. По этой уважительной причине закрыт продуктовый магазин. И, гляди, на кафе замок навешивают.
Ниже Слащевской идут уже шолоховские «владения» на Хопре. Эта река и эти места не раз упоминаются в «Тихом Доне». Михаил Александрович часто бывал здесь то с ружьем, то с удочкой, часто вел с дедами неторопливые беседы о житье-бытье, о делах давно минувших лет. Не гнушался большой писатель опуститься и до «мелочей» сельского быта.
Александр Зиновьевич рассказал такой случай. Однажды, было это давно, когда Слащевская районным центром числилась, обнаружили на пустовавшей до этого витрине местного сатирического «Крокодила» лист бумаги, на коем изображено районное начальство, форсирующее уличную лужу в забродских сапогах. Доложили раскритикованному начальству: так, мол, и так.
— Снять немедленно это вредное художество, — распорядилось начальство.
— Вы уж лучше сами сымайте, — отвечали докладчики, — потому как на бумаге самоличная подпись Шолохова.
Карикатура исчезла лишь после того, как благоустроили улицу и доложили об этом вешенскому «бате».
Хопер вилючий, но ниже Слащевской он выписывает, даже ему несвойственную, громадную петлю. Когда Александр Зиновьевич узнал, что хочу идти вдоль берега реки, он замахал руками:
— С ума сошел? От нашей станицы до Букановской по прямой километров 25, а по луке и в сто не уберешь. Там нет никакой дороги и жилья. Притом этот угол — ну чисто змеиный. Как-то поехал туда на рыбалку, поставил сетчонку. Стал проверять ее, — а там целый клубок змей вместо рыбы. Бросил сетку — и домой без оглядки. Никто туда не ходит. Ты поимей это ввиду.
Я бодро возразил, что не лыком шит и что до сих пор мы со змеями не трогали друг друга. Однако, вернувшись в подпольную гостиницу, призадумался и впервые написал домой письмо.
Письмо было продиктовано исключительно заботой о ближних, о жене, в частности, ибо мне не хотелось подложить ей свинью, попав в туманный разряд без вести пропавших. Жена много чего не должна знать определенно, но она имеет какое-то право располагать достоверной информацией на тему: есть у нее муж или нет, чтобы не быть в двусмысленном положении. В письме указывалось, где, в случае чего, следует искать мои останки, а также выражалось скромное пожелание относительно памятника отважному исследователю в змеином углу. Я милостиво прощал всех врагов, а сыну завещал рыболовные снасти, гантели и склонность к бродяжничеству. Хотелось окропить письмо горючей слезой, но вместо слез на бумагу падали с носа капли пота.
Позже выяснилось, что письмо это я написал сам себе: оно было получено спустя неделю после того, как вернулся домой.
К вечеру я сидел на станичном пляже и вдаль глядел, поглаживая теперь почти уже настоящую бороду. На душе было покойно, безоблачно и, как всегда в минуту хорошего настроения, когда его не с кем разделить, — немного грустно.
Куда веселее чувствовала себя троица мужиков, расположившихся неподалеку, и непрерывно подогревавшая себя ворохом бутылок, притащенных в авоське. Когда их громкий разговор неизбежно приобрел исповедальный характер, стало ясно, что принесло троицу откуда-то из-под Воронежа и что цель мужиков — облагодетельствовать печными очагами хоперские станицы и хутора. Это были печники-шабаи.
Очевидно, фирма терпела крах ввиду полного застоя печного дела, ибо по мере опустошения «огнетушителей» жалобы и проклятия становились все громче и горше, а воздух тяжелел от махрового мата.
Особенно усердствовал один из них — неказистый вертлявый мужичонка лет тридцати пяти. Вставая, он красовался цыплячьей шеей, впалой грудью, кривыми волосатыми ногами, прикрытыми до колен грязно-серыми трусами. Среди такой развеселой компании всегда найдется один любитель приключений. Мужичонка явно претендовал на эту роль.
И без того малообжитое пространство вокруг троицы мало помалу очистилось: поспешно ушли две женщины с ребятишками, упорхнула девушка с парнем. А я сижу пень-пнем, хотя прекрасно знаю, что издавна моя вроде бы внушительная пятипудовая персона — что липучка для мухи в глазах пьяного, захотевшего покуражиться. Иной раз страдалец долго и терпеливо, как лучшего друга, ищет меня повсюду — на улице, в клубе, в автобусе, — и, бывает, находит.
Однажды двое дюжих парней вели «керосинщика» по одной стороне улицы, а я мирно шел навстречу по другой. Завидев меня, тот стал активно вырываться, норовя потолковать с очкариком. Конечно, мне бы следовало прикинуться слепым и глухим и, втянув голову в плечи, порезвее дать тягу. А я остановился, как вкопанный, любопытствуя, сумеет ли этот шустрый малый вырваться из объятий собутыльников. Те все-таки удержали приятеля, но очень рассердились на меня и сердито кричали на всю улице:
— Ты чего, змей очкастый, ждешь? Очки нацепил, а не видишь, что человек, можно сказать, больной. А ну, как отпустим его, он же окрошку из тебя приготовит.
Я эрудированно отвечал им, что больных, по моему глубокому убеждению, лечить надо и что метод удержания отнюдь не лучший. В таких случаях радикально помогает, например, хороший прямой в челюсть, вызывающий у больного полную потерю агрессивности, раскаяние, переходящее в братское чувство любви к ближнему и выражающееся в рыдании, осторожном битье головой о стену, в стремлении облобызать недавного врага и т. п.
Да, колдыри, коим кураж позарез нужен, тянутся ко мне и иногда исцеляются. Ибо еще школьный учитель внушил очкарику важные мысли: умей постоять за себя, если хочешь сохранить человеческое достоинство. Не завидуй тому, кто, вытерев белоснежным платочком незаслуженный плевок, бежит жаловаться на обидчика в местком или вызывать милицию. Не всегда нужно, да и можно звать милицию. Очкарику эти мысли понравились. Позже, будучи студентом, он стал второй перчаткой города. Правда, на розыгрыше первенства города у него был всего один противник, который все три раунда игрался с ним, как кошка с мышкой; только сердобольный судья на ринге не позволил прикончить мышку. Но это уже малоинтересные детали.
Мужичонка тем временем все чаще прицеливается к очкарику недобрым взглядом, затем что-то бубнит своим коллегам-печникам, встает. Те удерживают его, но этого как раз и не стоило делать: мужичонка вырывается и дует в мою сторону.
— Расселся тут, так твою… — приветствует меня пьянен кий печник.
— Могу и встать, — говорю безразлично и вяло. Поднимаюсь. Главное сейчас — расслабиться. В случае чего, думаю, хорошо и то, что мужики пришлые и меня не будет валтузить все станичное общество.
— Ты от нас никуда не уйдешь.
— К вашим услугам. Этот подонок наклоняется, берет мой кровный «Беломор», цапает карман штанов.
— Хочу у тебя червонец взаймы взять.
— У меня все больше крупными.
— Хочешь сдачи? — Мой клиент выпрямляется, картинно заносит руку для удара.
