Николай Кисляков - Записки рыболова и странника
Кривая дорожка. Зри календари. Змеиный угол. Сколачиваю шайку. Сюрприз.
Сегодняшний маршрут безрассудно-отважного странствия — хутор Филинский — станица Слащевская.
Ноют все косточки, изнеженные периной. Не иду, а чикиляю, прихрамывая на обе ноги. Но это не страшно — стоит только разойтись хорошенько и дать понять ногам, что деваться им некуда, как все будет в порядке.
У встречного мотоциклиста спрашиваю, как короче добраться до Хопра, чтобы затем уже идти берегом. Ответ его несколько смущает:
— Там, у берега, такие чащобы, что и за неделю до станицы не дойдешь.
Совета часто спрашивают для того, чтобы поступить как раз наоборот. Как только дорога приближается к лесу, прощаюсь с унылым однообразием иссушенной зноем степи и с удовольствием ныряю в дубняк. Под ногами, особенно на опушках, чего только нет: ежевика, чистотел, пырей, донник, полынь… Смешанные неповторимые запахи трав снова вызывают воспоминания детства.
Вот ты в старенькой, латаной-перелатанной рубашонке, в обтрепанных штанах вместе с другими такими же сорванцами собираешь ежевику. Твои руки и «борода» — в кровянокрасном ежевичном соке. Потом ты переправляешься через Дон на малюсеньком пароме, вмещающем пару подвод, тянешь колючий трос руками, помогая взрослым. Ты приносишь домой ежевику, и мать готовит любимое твое блюдо — вареники с ежевикой и каймаком. Ты мечтал в детстве наесться когда-нибудь каймака «от пуза». Война заставила позабыть эту мечту, в войну и макуха за конфету сходила.
В том пацанячьем возрасте тебя не поражали ни строгая красота Дона, ни краски и запахи окружающей природы — ты сам был ее частью, ее беззаботным сыном. Мог ли ты поверить тогда, что десятилетия спустя где-то возле Хопра тебя цепко притянет к себе обыкновенный куст ежевики с присоседившимся рядом лопухом, удивит, (обрадует, взволнует. Ты ощутишь возвращенную на миг собственную молодость и будешь рад, что девальвация чуда — знамение века — обошла тебя стороной. Ты будешь держать в руках обыкновенный дубовый лист — черешчатый и жесткий — и думать о несравнимой сложности природы. Могуч и, кажется, всесилен разум человека, но все до сих пор придуманные им машины, приборы и устройства смехотворно просты по сравнению со строением и функциями вот этого дубового листа.
Выхожу на старую лесную дорогу, которая, кажется, должна вывести к реке. Дорога петляет меж деревьев и когда становится еще глуше, вспоминаются поиски хутора Салтынского. Да, эти старые лесные дороги имеют скверную привычку приводить в никуда.
Но судьба пока милостива — за очередным поворотом дороги виднеется трактор с прицепом. Возле трактора крутятся несколько мужчин. Они грузят на прицеп дубовые дрова. Конечно, их несколько удивляет появление лесного страшилища. Следуют обычные вопросы и недоверчивое хмыканье. Толстый красномордый казак с огромными ручищами-кувалдами еще раз переспрашивает, что я здесь делаю.
— Дурью маюсь.
— Тогда понятно, от нечего делать, значица.
Как лучше пройти на Слащевскую? Переглядываясь, советуют забирать вправо. Иду вправо, а сам опасливо думаю, что казаки всегда непрочь разыграть пришлого, в такой ситуации, как говорится, и Бог велел. Долго продираюсь сквозь заросли кустарника. Как ненормально начинает вести себя солнце: оно то сзади, то слева, то впереди. Еще час резвого хода — и снова старая лесная дорога. Бросается в глаза свежий окурок значит, кто-то проходил здесь недавно. Кажется, уже видел этот раскидистый дуб, стоящий особняком. Смутное подозрение перерастает в уверенность, когда замечаю издали знакомый трактор с прицепом. Можно поздравить себя с возвращением в исходный пункт. Поспешно пячусь назад, ибо отвечать теперь на вопросы того, красномордого, было бы еще труднее.
Потерявши всякую ориентацию, топаю лесом, лугом, перелеском. Пытаюсь найти торную дорогу, которой шел из Филинского, но она как сквозь землю провалилась. Если бы за мной наблюдал кто-нибудь со стороны и проследил те зигзаги, крендели и бублики, какие выписывал я на местности, он непременно пришел бы к выводу, что перед ним окончательно сбрендивший субъект.
Вываливаясь из очередного перелеска, натыкаюсь на летний коровий лагерь. Дремлет стало, дремлет и пастух под тенью дощатой будки. Это задубевший на всех ветрах молодой длинноногий парень.
Деликатно покашливаю.
— Каким ветром? — спрашивает пастух, открывая глаза. Он охотно показывает самый короткий путь.
— Сколько же отсюда до Слащевской?
— Километров пятнадцать.
В Филинском Макаровы называли такое же расстояние. Хорошенькое дело: за несколько часов почти безостановочного пути не приблизится к станице ни на шаг!
Вливаю в себя полведра вкусной холодной воды, наполняю флягу, пустую со вчерашнего дня. Мне уже не до красот природы — хочется грохнуться здесь, у этой будки, и никогда не вставать больше. Но именно теперь, когда огненно горят растертые ступни (будешь знать, как отправляться в дорогу, надевши синтетические, а не шерстяные носки!), ни лечь, ни сесть никак нельзя — потом нескоро встанешь. Никто не гонит меня в спину, никто не заставляет достичь Слащевской именно сегодня — значит, дойду. Возможно, эта задача была все-таки невыполнимой, но выручила хитрость. Я стал ставить перед собой маленькие цели: дойти вон до того куста, дерева, перелеска.
Цель — величайший стимул в любом деде. Иные волевые люди ставят перед собой цель съесть живьем конкурента, соперника, соседа — и добиваются своего. Так вот, стоило мне поставить перед собой цель, как ноги резво устремились к намеченному объекту в предчувствии заслуженного отдыха. Я шел от цели к цели, с удивлением обнаруживая у себя те потаенные запасы сил и энтузиазма, которые припрятывал неизвестно для чего второй сидящий во мне человек. Это наблюдение позволяет сделать очень важный вывод: путешественник, не ставящий перед собой маленьких целей, обречен на вымирание.
Уже вечерело, когда пахнуло свежестью, и я радостно увидел с бугра змеистую ленту Хопра. На нагорном правом берегу вольготно раскинулась Слащевская. После Усть-Бузулукской это первая на моем пути станица, где есть Дом приезжих и кафе.
Мечты об отдыхе, горячей пище, а, главное, любопытные взгляды молодаек заставляют приосаниться. Выпятив грудь, вышагиваю по улице бодрым шагом, небрежно сплевывая через левое плечо. Пусть никто не догадается, что еще час назад этот бывалый, если судить по изодранным штанам, человек, жалко стеная, еле ковылял в прихоперском лесу, конвоируемый не в меру любопытными воронами. Теперь он очень горд, ибо одержал над собой верную победу.
В кафе тесно жмется к пивной бочке могучая кучка. Буфетчица печального вида, опустив глаза, стеснительно краснея, льет пиво пополам с пеной. Под буфетным стеклом красуются «Стрелецкая», «Перцовая» и даже «Невский аперитив». А вот и меню: щи и пирожки с повидлом. В жизни не пробовал такого меню. Ладно, сойдет, Сейчас все сойдет.
Становлюсь в очередь.
— Оттуда? — сипит разбойного вида низколобый детина с наколкой на руке, извещающей мир, что родную мать он не забудет.
— Оттуда.
— В Сибири был?
— Был.
Детина шепчется с могучей кучкой. Передо мной расступаются.
— Может быть, вам хватит? — робко интересуется стеснительная буфетчица.
— То есть?
— Вы же еле на ногах стоите.
— Действительно, хватит. Ни грамма спиртного. Выбейте две порции щей.
— У нас хлеб кончился.
— Сгодятся и пирожки с повидлом. Потрясенная аппетитом и сговорчивостью клиента, застенчивая буфетчица уже без всякой просьбы наливает стакан перцовки и просит выпить за ее здоровье.
Дом приезжих — большой старый курень с низами — на соседней улице. Существует он подпольно: официально дом этот чьей-то рукой прикрыт, но хозяйка его Марфа Михайловна по-прежнему живет здесь на правах не то квартиранта, не то сторожа.
Марфа Михайловна перво-наперво взяла с меня слово придерживаться строгой конспирации, потом по старой привычке потребовала паспорт. Теперь я мог выбирать любую пустую комнату, но предпочел веранду, где тянул с Хопра свежий ветерок.
Это был первый вечер, когда не искупался на ночь — не хватило сил идти к реке. Умылся колюче-холодной колодезной водой, побанил бедные мои ноги, коим из-за дурной головы лихо, и бухнулся в постель. Марфа Михайловна, сидя на крылечке, хотела было разговорить гостя, я пытался односложно отвечать ей деревянеющим языком, но голос ее становился все глуше и глуше…
Сегодня — воскресенье. Еще с вечера решил, что это будет и мой выходной день. Наверно, поэтому поднялся вместе с солнышком, а оно летом не любит задерживаться. Разумеется, если бы предстояло какое-нибудь дело, если бы нужно было, к примеру, отправляться на службу, — тело и кости прикинулись бы невероятно уставшими после добросовестно выписанных вчера петель между Филинским и Слащевской. Странно устроена натура человеческая: предполагаешь отоспаться во время отпуска, а пришли праздные дни — встаешь спозаранку.
