Анатолий Томилин-Бразоль - В тени горностаевой мантии
– Это и я слыхала, – Екатерина оживилась. – Не могу сейчас вспоминать, кто рассказывал, будто желал он в юность иметь «Естественная история» шевалье де Бюффон, что стояла в книжная лавка на Мясницкой. Das Buch war sehr teuer <Книга была очень дорогой (нем.).>, а деньги у студент нет. Повадился он ходить, читать ее в лавка. Придет – полистает, придет – полистает, раз, другой, третий – и отложил. Приказчик говорит: «Вы, я вижу, сильно книгой сей интересуетесь, так я для ради вас цену скину». А он, смеяться, и говорит: «На что она мне, коли я ее уже прочел да выучил». Приказчик не поверил, так он предложил на спор: «Открывайт, говорит, любую страницу, читайте любую строку, я продолжу». И выспорил... Продолжайт, мой друг, мы слушаем...
– Дале, пущай Аннета бает. Она в герольдии свой человек.
– Ваше величество правы, когда говорите о памяти Григория Александровича. Он ею с детства отличался. Знать сама Мнемозина над колыбелью стояла. Сказывали, что знает он не токмо немецкий и французский языки с латынью, но и польский, древнегреческий и старославянский, понеже был глубоко погружен в штудирование богословия, желая избрать для себя духовное поприще... Когда ее величество, присной памяти императрица Елисавета Петровна в пятьдесят седьмом годе была в Москве, в числе лучших студентов ей представили Григория Потемкина. Ее величество изволила всех их золотыми медалями пожаловать. Только нашему-то богатырю царское награждение впрок не пошло. Стал он лениться. Вместо наук вирши да сатиры на профессоров сочинять... За что и изгнан был из стен альма-матер, а записали, мол «за леность и нехождение в классы».
Думал он в монахи податься, да куды там... Агромадного росту, лицом красив и мужественен, умом беглым, а паче нравом честолюбивым, не менее как в митре видел себя. Думаю, паче всего приверженность к плотскому его не пустила, – Прасковья подтолкнула Нарышкину локтом и статс-дамы переглянулись. – Тогда и пришла ему мысль сблизиться с Двором военною службой. Духовный отец его Амвросий Зертис-Каменский, архиепископ Крутицкой, снабдил его на дорогу и про все пятьюстами рублями. С тем он в столицу и прибыл, где был записан в полк конной гвардии рейтаром...
Екатерина перебила:
– Дале мне тоже известно. Он при покойном супруге Петре Федоровиче был вахмистром. А потом, к шестьдесят второму году состоял у меня «в секрете». Молоденький, еще с двумя глазами.
– Тогда-то он и влюбился в тебя, Катиш...
Нарышкина вскочила и присела в глубоком реверансе:
– Да-к и было во что...
– Али я теперь хуже стала?.. – Екатерина повернулась и озорно глянула на женщин.
– Не-е, тогда в опочивальне другой «князь» правил. А и тоже Григорий...
– Э, чего вспоминать... Лучше вы послушать, какой случай у меня в том июне-то с ним был, не знаете?..
Все навострили уши. Императрица редко вспоминала события переворота. И ее слова могли быть поняты только как высшая степень доверия.
– Как прибег Аlexis Орлов и стал кричать, что де гвардия для присяга выстроен и надо ехать скорее, Шубин мне преображенский мундир подавать, шпагу. Прискакали мы ко храму Рождества Богородицы. После присяги и приветствий выхватил я шпага из ножны, чтобы призвать гвардейцы в поход на Петергоф, глядь... а на эфесе офицерский темляк-то нет... Строй как загудит: «Темляк, темляк...». Оглянулась я, а все и растерялись... И тут выезжает из строя молодой вахмистр и говорит: «Возьмите мой, ваше императорское величество». Да сам же его на эфес мне и навязывает...
– Неужели Григорий Александрович?
Екатерина кивнула.
– Он. Но не то главное... Тронул он поводья, чтобы в строй вернуться, а его конь заигрался и ни с места. Время дорого было. Я ему говорю: «Что же делать, молодой человек, поедемте вместе, видать не судьба ваш жеребец от моя кобыла отходить...».
– Может то и правда судьба?.. – Раздумчиво проговорила Анна Нарышкина.
А экспансивная толстуха Прасковья Брюс захлопала в ладоши, закружилась на одном месте и запела:
– Чему уж быть, чему уж быть, того не миновать! – Потом остановилась и сказала запыхавшись: – Нет, Катиш, как ни вертися, а от судьбы не убежишь...
– Да полно вам. Сперва узнавайте под рукою, как сам-то богатырь об том думает...
– А чего узнавать, ты глянь на себя – молодка хоть куды, счас под венец. Токо свистни...
Но Екатерина покачала головой и задумчиво протянула:
– Он одно время все к Орловым подбивался, пока они ему глаз-то не вышибли. В обществе бывал... А потом сгинул куда-то. Что там случилось, ma ch?rie? – обратилась она к Анне. – Вы есть у нас главный оракул.
Обе статс-дамы снова переглянулись. Но Анна, заговорила, не обращая на них внимания:
– Будучи пожалован в офицеры гвардии, по именному всемилостивейшему указу был произведен в подпоручики и награжден двумя тысячами рублев. Затем отправлен в Стокгольм к министру при шведском Дворе Остерману с уведомлением о переменах в правлении. По возвращении, будучи уже поручиком, прикомандирован к обер-прокурору Синода Ивану Ивановичу Мелисино и в 1768 году получил чин действительного камергера и секунд-ротмистра Конной гвардии. Однако, не довольствуясь полученным награждением, подал просьбу об отправке на театр военных действий с Оттоманской Портою, где и пребывал до ден нынешних...
Она остановилась и взглянула на императрицу. Екатерина сидела, задумавшись, статс-дамы молчали. Наконец, встряхнув головой, словно отгоняя какую-то навязчивую мысль, Екатерина обвела взглядом присутствующих женщин.
– А с настоящим-то м?лодцем, с господином Васильчиковым – чего?.. – спросила она.
Первой, пожав плечами, откликнулась Брюсша:
– Чего, чего – не пришлося поле ко двору, так катися под гору.
Императрица поморщилась:
– Эка, ты, бессердечная какая... Ну, ладно, поговорили и будет. Можете идти. Я хочу побыть одна.
Когда фрейлины вышли, Екатерина долго еще сидела перед зеркалом, разглядывая свое отражение. Потом усмехнулась и проговорила вслух:
– А что, мои милые, может, и под венец, кто знает...
5Только спустя дня три по приезде объявился Потемкин в Царском. Но как приехал, так и уехал. Никакого особого разговора промеж ним и императрицею не состоялось. А вот Двор вскорости возвратился в столицу, хотя и не предполагалось.
К удивлению Никиты Ивановича Панина кривого генерала стали приглашать на малые собрания Эрмитажа, куда допускались люди, только самые близкие императрице. Здесь действовал свой потешный устав, главной заповедью которого являлось общее равенство и требование быть веселым и забавным. А чтобы никто о том не забывал, на стене на видном месте была сделана надпись: «На шутку не сердись, в обиду не вдавайся». В Эрмитаже бывали спектакли, приглашали музыкантов, хотя императрица и была равнодушна к музыке; игрывали в карты, в шахматы и дурачились. Дурачились более всего, словно отдыхали от важных и утомительных дел государственных. Как ни странно – Потемкин оказался здесь как нельзя кстати. Когда он бывал в духе, то весьма похоже представлял голоса других людей. Причем, ежели делал он это за занавеской, то отличить подделку было невозможно. Он изрядно писал сатиры и показал, что неплохо знает и понимает искусство и литературу. Генерал, не стесняясь, обыгрывал императрицу в шахматы, а его замечания были всегда точными и глубокими. И все же именно от этого времени остались изустные предания о том, что должная беседа с Григорием Александровичем у ее величества никак не получалась. Была в душе Потемкина какая-то невысказанная обида... И, в конце концов, Екатерина сказала ему:
– У меня впечатление, генерал, что вы все время носите камень за пазухой, но не решаетесь кинуть. Напишите свои претензии, коли, не желаете выговориться... Я пойму...
И Потемкин написал длинное письмо, исполненное обид, которое заканчивалось вопросом, не заключается ли в мыслях ея величества, что он, Григорий Потемкин, менее других достоин награждения за свои труды ратные? И ежели высокомонаршья милость к нему не оскудела, то желал бы он, в разрешение сомнений, пожалования в генерал-адъютанты ея императорского величества...
Это был смелый, но верный шаг. И результат не заставил себя долго ждать. Уже на следующий день получил он рескрипт с извещением о пожаловании его генерал-адъютантом. А еще через два дня и в Сенате был заверен указ о назначении его в новое звание. Это в корне меняло положение небогатого генерала. Отныне он имел казенный стол на двенадцать персон, дежурное помещение во дворце и право входить во внутренние покои. Получил он и орден Св. Александра Невского. Однако новопожалованный придворный правами своими не злоупотреблял. Как ни подталкивала его Прасковья Брюс, сколько ни жужжала в уши о благорасположении государыни, Григорий Александрович себя сдерживал и бывал во дворце, когда требовалось по службе или по особым приглашениям.
