Ирвин Уэлш - Trainspotting
Дохлый прислушался к нашему разговору. Я повернулся к нему:
— Ты думаешь, это правда? Келли ко мне неравнодушна?
— Да каждому чуваку известно, что она по тебе сохнет. Это ни для кого не секрет. Хотя лично я её не понимаю. У неё явно нелады с чердаком.
— Тогда спасибо, что сказал, чувак.
— Если тебе по кайфу сидеть в тёмной комнате и смареть целый день видак, не замечая, что происходит вокруг, то какого хуя я должен тебе об этом рассказывать?
— Но она же никогда ничего не говорила мне, — проскулил я, окончательно растаяв.
— А ты чё, хотел, чтобы она написала об этом у себя на футболке? Плохо ты знаешь женщин, Марк, — сказала Элисон. Дохлый ухмыльнулся.
Последнее замечание меня оскорбило, но я решил не принимать его всерьёз на тот случай, если это был обычный прикол, наверняка подстроенный Дохлым. Этот западлист тащится по жизни, расставляя за собой мины-ловушки для своих же братков. Не могу врубиться, какое такое удовольствие он получает от этой хуеты.
Я купил у Джонни немного дряни.
— Чиста, как утренний снег, — сказал он мне.
Это означало, что он подмешал туда не слишком много не слишком токсичных добавок.
Теперь можно было и скипать. Джонни сел мне на уши и принялся меня грузить. У меня не было никакого желания всё это слушать. Рассказы о том, кто кого кинул, басни о бдительных стукачах, превращающих нашу жизнь в кромешный ад из-за своей антинаркотической истерии. Он растроганно тележил о своей личной жизни и предавался фантазиям о том, как он завяжет с наркотой и уедет в Таиланд, где женщины знают, как обращаться с елдаком, и где можно жить, как король, если у тебя белая кожа и парочка хрустящих десяток в кармане. Он нёс всякую пургу и высказывал кучу циничных и эксплуататорских замечаний. Я сказал себе, что это опять заговорил злой дух, а не Белый Лебедь. А может, и нет. Кто знает. А кого ебёт?
Элисон и Дохлый обменялись короткими фразами, будто бы снова договариваясь насчёт ширева. Потом встали и вместе вышли из комнаты. Они казались вялыми и апатичными, но судя по тому, что они не вернулись, я догадался, что они ебутся в спальне. Почему-то тётки считают, что с другими чуваками можно разговаривать или пить чай, а с Дохлым можно только трахаться.
Рэйми рисовал карандашами на стене. Он жил в своём собственном мире, и это вполне устраивало как его самого, так и всех остальных.
Я задумался о том, что сказала Элисон. Келли сделала аборт на прошлой неделе. Если я пойду к ней, то обломлюсь её трахать, если даже она этого захочет. И потом, всякие там раздражения на коже, ссадины и прочая поебень. Нет, наверно, я всё-таки ебанутый придурок. Элисон была права. Я плохо разбираюсь в женщинах. Я во всём плохо разбираюсь.
Келли живёт в Инче, на автобусе туда не доберёшься, а на тачку у меня нет бабла. Может, отсюда и можно доехать до Инча на автобусе, но я не знаю, на каком. Беда в том, что я слишком уторчанный для того, чтобы ебаться, и слишком затраханный, чтобы просто разговаривать. Подошёл 10-й номер, я залез в него и поехал обратно в Лейт, к Жан-Клоду ван Дамму. Всю дорогу я радостно предвкушал, как он отпиздит того хитрожопого.
Торчковая дилемма № 63
Я просто позволяю ему омыть меня всего или вымыть меня насквозь… очистить меня изнутри.
Это внутреннее море. Проблема в том, что этот прекрасный океан приносит с собой груду всякой ядовитой хероты… яд разбавляется водой, но когда прилив спадает, то внутри моего тела остаётся всё это дерьмо. Он забирает ровно столько же, сколько даёт, вымывая мои эндорфины, мои центры болевой сопротивляемости; на их восстановление уходит уйма времени.
В этой комнате, этой помойной яме, ужасные обои. Они меня терроризируют. Наверно, их наклеил много лет назад какой-то гробовщик… вот именно, я и есть гробовщик, и мои рефлексы оставляют желать лучшего… но всё зажато в моей потной ладони. Шприц, игла, ложка, свеча, зажигалка, пакаван с порошком. Всё классно, просто превосходно; но я боюсь, что это внутреннее море скоро начнёт отступать, оставляя за собой ядовитое дерьмо, выброшенное на берег моего тела.
Я принимаюсь варить новый дозняк. Поддерживая ложку над свечой трясущимися руками и дожидаясь, пока растворится дрянь, я думаю: всё меньше моря и всё больше дерьма. Но эта мысль не способна удержать меня от того, что я обязан сделать.
Первый день Эдинбургского фестиваля
Лиха беда начало. Как говорил Дохлый: «Прежде чем начинать, научись сперва спрыгивать». Учатся только на ошибках, и самое главное — это подготовка. Возможно, он прав. Короче, на сей раз я подготовился. На месяц вперёд снял большой, пустой флэт с видом на Линкс. Мой адрес на Монтгомери-стрит знает слишком много ублюдков. Баблы на бочку! А расставаться с капустой так тяжко. Легче было ширнуться в последний раз — в левую руку, сегодня утром. Мне же нужно было какое-то топливо на период интенсивной подготовки. Потом я вылетел, как ракета, на Киркгейт, со свистом пробегая список покупок.
Десять банок томатного супа «Хайнц», восемь банок грибного супа (всё готово к употреблению), один большой бочонок ванильного мороженого (которое я выпью, когда оно растает), два батла молока с магнезией, один флакон парацетамола, одна упаковка леденцов «Ринстед», один флакон мультивитаминов, пять литров минералки, дюжина изотонических растворов «Лакозейд» и несколько журналов: мягкое порно, «Viz», «Scottish Football Today», «The Punter» и т. д. Самый важный предмет я уже раздобыл во время визита в отчий дом — матушкин флакон валиума, который я стырил из ванной. У меня не было никаких угрызений совести. Мать их больше не принимает, а если они ей понадобятся, то, учитывая её возраст и пол, её лечащий мудак пропишет их на раз. Я любовно проставлял галочки напротив пунктов своего списка. Тяжёлая будет неделька.
Моя комната пустая и голая. На полу посередине лежит матрас со спальным мешком сверху, рядом электрообогреватель и чёрно-белый телек на деревянной табуретке. У меня есть три коричневых пластиковых ведра с дезинфицирующим раствором для моего говна, блевотины и мочи. Я выстроил банки с супом, напитками и лекарства таким образом, чтобы до них можно было легко дотянуться с моей импровизированной кровати.
Я вмазался в последний раз, чтобы хоть как-то скрасить ужасы похода за покупками. Остатки дряни помогут мне расслабиться и уснуть. Я попробую принимать её в небольших, умеренных дозах. Вскоре она мне понадобится. Я чувствую большой упадок сил. Начинается, как всегда, с лёгкой тошноты внизу живота и необъяснимой паники. Как только я понимаю, что болезнь завладела мной, неприятное состояние без усилий становится непереносимым. Зубная боль постепенно распространяется с зубов на челюсти и глазницы, а затем начинает жутко, безжалостно, изнурительно пульсировать в костях. На очереди хорошо знакомый пот (ну и, само собой, колотун), покрывающий спину, подобно тонкому слою осенней изморози на крыше автомобиля. Пора действовать. Я ни за что не вынесу всей этой чёртовой музыки. Мне нужен старый добрый «косячок», мягкий, тормозящий приход. Но единственное, что может меня поднять на ноги, это гера. Крохотный дознячок, чтобы распутать скрученные члены и отрубиться. А потом я распрощаюсь с ней. Свонни исчез, Сикер в тюряге. Остался Рэйми. Я должен звякнуть этому чувачку по телефону в холле.
Набирая номер, я чувствую, как кто-то задевает меня. Я вздрагиваю от этого беглого прикосновения, но у меня нет ни малейшего желания посмотреть, кто это. Надеюсь, я не задержусь здесь надолго, и мне не придётся отчитываться перед «соседями». Эти пидорасы для меня не существуют. Никого, кроме Рэйми. Монетка опустилась в щель. Женский голос:
— Алло? — Чихает. Она чё, простудилась в разгар лета или это из-за ширки?
— Рэйми дома? Это Марк.
Рэйми, наверно, упоминал обо мне: хоть я её и не знаю, она обо мне, сука, точно слышала. Её голос становится ледяным:
— Рэйми уехал, — говорит она. — В Лондон.
— В Лондон? Блядь… а когда вернётся?
— Не знаю.
— А он мне ничё не оставлял? — Чем чёрт не шутит.
— Не-а…
Я трясущимися руками вешаю трубку. Остаётся два варианта: вернуться в номер и принять весь удар на себя или позвонить этому мудаку Форрестеру, поехать в Мурхаус и обторчаться там какой-нибудь говённой дрянью. Другого выбора нет. Минут через двадцать:
— В Мурхаус идёт? — водиле 32-го автобуса и дрожащей рукой засовываю свои сорок пять пенсов в ящик. В бурю пристанешь к любой гавани, а шторм надвигается.
Старая калоша злобно покосилась на меня, когда я проходил мимо неё в конец салона. Наверно, видок у меня, бля, стремноватый. Но мне насрать. Для меня больше ничего не существует, кроме меня самого, Майкла Форрестера и тошнотворного расстояния между нами, которое неуклонно сокращает этот автобус.
Я сел на заднем сиденье, на первом этаже. Автобус почти пустой. Напротив меня сидит цыпка и слушает свой «сони-уокмэн». Красивая? Меня не ебёт. Хотя это и «персональное» стерео, я всё хорошо слышу. Играет Боуи… «Золотые годы».
