Маркиз Сад - Злоключения добродетели
«Пожалуй, – сказал Жером, приближаясь с пучком прутьев в руке, – я не хочу менять сладостной позы, столь благоприятствующей моим намерениям».
Он разглядывает, щупает, и вдруг воздух оглашается пронзительным свистом розог. Прекрасное тело меняет цвет, оттенки ярко-алого смешиваются с белоснежностью лилий. Приемы, которые при умеренном их употреблении могли бы послужить разнообразию в любви, из-за безжалостности негодяя превращаются в преступление. Ничто не останавливает гнусного монаха. Чем больше ученица просит о помиловании, тем строже обходится с ней наставник. Вскоре не остается ни одной части этого божественного тела, которая не несла бы на себе отпечатка его варварства, и наконец на кровавых следах своих отвратительных забав негодяй успокаивает огонь своей страсти.
«Я буду снисходительней остальных, – сказал Клемент, сжимая красавицу в объятьях и запечатлевая грязный поцелуй на коралловых губах. – Вот то святилище, где я желаю совершить жертвоприношение».
Новые поцелуи еще больше воспламенили его, и мерзавец принудил несчастную девушку вытерпеть гнусности, которые являют для него особую усладу, и восхитительные уста, сотворенные, казалось, самой Венерой, этот самый нежный приют любви был осквернен самым ужасным образом.
В остальном этот вечер ничем не отличался от предыдущих, только красота и юный возраст Октавии сильнее обычного разогрели мерзавцев, и они удвоили свои зверства. После этого, скорее из-за пресыщенности, чем из милосердия, монахи отправили несчастную на несколько часов в ее комнату, чтобы она могла насладиться столь необходимым для нее отдыхом. Мне очень хотелось утешить Октавию хотя бы в ее первую ночь, однако я вынуждена была провести эту ночь с Антонином, а значит, сама нуждалась в помощи и сочувствии. Я имела несчастье не то чтобы понравиться – это слово было бы неуместным, – но сильнее всех остальных возбуждать низменные желания этого распутника и в течение долгого времени проводила по четыре-пять ночей в неделю в его келье.
На следующее утро я нашла мою новую подругу в слезах. Несмотря на то что мною было сделано все возможное, успокоить Октавию, как и меня когда-то, не удалось. В самом деле, человеку нелегко смириться со столь резкой переменой жизни, к тому же эта юная девушка оказалась глубоко верующей, добродетельной и чувствительной, что еще больше усугубляло весь ужас ее теперешнего положения. Рафаэлю она оказалась очень по вкусу, он провел с ней много ночей подряд, и мало-помалу она успокоилась, как и другие. Боль несколько притупилась, и девушка жила надеждой на скорое освобождение.
Омфала была права, говоря, что отставка не зависела ни от времени, проведенного в монастыре, ни от поведения, а только от прихотей монахов или от каких-то неведомых нам соображений. Отставку можно было заслужить и через неделю, и через двадцать лет. Так, не прошло и шести недель, как пришел Рафаэль и объявил об отъезде Октавии. Она дала нам те же клятвы, что и Омфала, и, подобно ей, пропала без вести, а мы ничего не узнали о ее дальнейшей судьбе.
Целый месяц не было ей замены. За это время я имела случай удостовериться, что мы здесь не одни и что в другой башенке томилось столько же несчастных девушек. Омфала лишь догадывалась об этом, я же попала в ситуацию, окончательно подтвердившую этот факт. Вот как это произошло.
Я провела ночь у Рафаэля и, как обычно, выходила от него в семь часов утра. Вдруг в коридоре я заметила старого брата, лицо которого, не менее отвратительное, чем у нашего, было мне незнакомо. Он сопровождал какую-то высокую девушку лет восемнадцати-двадцати с яркой внешностью. Рафаэль, который должен был меня сопровождать, задержался в келье и вышел как раз в тот момент, когда я столкнулась лицом к лицу с этой красивой девушкой. Брат не знал, куда деваться, чтобы спрятаться от гнева хозяина.
«Куда вы ее ведете?» – спросил разъяренный настоятель.
«К вам, преподобный отец, – сказал омерзительный Меркурий. – Ваше преосвященство, вероятно, запамятовало, что вчера вечером я получил такой приказ».
«Но я сказал: в девять часов».
«В семь, монсеньор, – вы изволили ее видеть до обедни».
В течение этого разговора мы с девушкой с интересом и изумлением разглядывали друг друга.
«Ладно, теперь это уже не имеет значения, – сказал Рафаэль, приказывая мне и моей новой товарке войти в его келью».
Он запер дверь и приказал брату подождать в коридоре.
«Послушайте, Софи, – обратился он ко мне, – эта девушка занимает в соседней башне такой же пост, как и вы. Она старшая. Не нахожу ничего предосудительного в том, чтобы две наши начальницы познакомились. И, чтобы знакомство стало более близким, я предоставлю тебе возможность увидеть нашу Марианну совершенно раздетой».
Марианна показалась мне весьма бесстыдной; она мгновенно обнажилась, и Рафаэль, приказав мне возбудить его, на моих глазах подверг ее своим излюбленным удовольствиям.
«Вот именно то, что мне нужно, – сказал распутник, удовлетворившись, – не успеваю я завершить ночь с одной, как наутро мне уже хочется другую.
Воистину наши влечения ненасытны: чем неистовей их утоляешь, тем сильнее они разгораются. И, хотя заранее знаешь, что произойдет, всякий раз ожидаешь каких-то новых приманок. Если пресыщение и утоляет наши желания, то в тот же миг искра разврата вновь их разжигает. Вы обе девочки надежные и будете держать язык за зубами. Можете идти, Софи, сейчас за вами зайдет брат, а я хочу совершить еще одно богослужение с вашей новой подружкой».
Я пообещала Рафаэлю все сохранить в секрете и ушла. Теперь уже не могло быть никаких сомнений, что не мы одни прислуживали этим оголтелым распутникам.
После ухода Октавии начались бесконечные замены. Сначала появилась маленькая двенадцатилетняя крестьяночка, хорошенькая и свеженькая, которой, однако, было далеко до своей предшественницы. Через два года я стала долгожительницей. Флоретта и Корнелия по очереди ушли в отставку, поклявшись, как и Омфала, дать о себе знать, но обе, как и она, не сдержали слова. Вскоре привели новеньких. Флоретту заменили пятнадцатилетней толстощекой пышкой из Дижона, не имеющей других достоинств, кроме своей свежести; Корнелию – девушкой своеобразной красоты из Отёна, происходившей из весьма приличной семьи. Эта шестнадцатилетняя прелестница, к счастью для меня, пленила сердце Антонина. Лишившись особых милостей этого развратника, я вскоре заметила, что постепенно теряю влияние и на остальных. Непредсказуемость действий злодеев внушала мне страх за дальнейшую судьбу. Я предчувствовала скорую отставку и имела слишком много оснований опасаться, что эта злополучная отставка может стать смертным приговором. Как тут было не тревожиться? Хотя стоило ли в моем униженном состоянии так цепляться за жизнь, не разумнее ли было уйти из нее и тем самым избавиться от мучений? Эти мысли успокаивали меня и помогали смиренно ждать решения своей участи, не прибегая ни к каким уловкам, чтобы упрочить свое положение у монахов. Со мной стали обращаться еще хуже: ежеминутно изводили придирками, не было дня, чтобы меня не наказывали. Я ждала объявления приговора и, возможно, была уже на пороге его исполнения, когда Провидение, которому наскучило испытывать меня таким образом, предпочло вырвать меня из этой бездны, чтобы вскоре ввергнуть в новую. Не стану торопить события и начну с рассказа о том, как нас всех наконец освободили от издевательств бесчестных развратников.
Надо же было так случиться, чтобы и в этих обстоятельствах, как и во всех событиях моей жизни, я столкнулась с очередным примером вознагражденного порока. Видно, было предначертано свыше, чтобы на моих глазах те, кто меня мучил, угнетал, порабощал, беспрестанно получали подарки от судьбы за свои злодеяния. Провидение словно нарочно всякий раз искушало меня, демонстрируя бессилие и ненужность добродетели. Один зловещий урок ничему меня не научил. Впрочем, если даже мне суждено пасть от меча, нависшего над моей головой, я все равно останусь верна высоким идеалам, живущим в моем сердце.
Как-то утром в нашей комнате неожиданно появился Антонин и объявил, что преподобный отец Рафаэль, родственник и протеже римского папы, назначен по воле его святейшества генералом ордена Святого Франциска.
«Меня же, дети мои, – добавил Антонин, – переводят в Лион на должность настоятеля. Вместо нас сегодня сюда прибудут два новых отца, мы с ними незнакомы. Может, они отправят вас домой, может, захотят задержать в монастыре. Но, какой бы ни была ваша дальнейшая участь, советую для вашего же блага и в знак уважения к двум собратьям, которых мы здесь оставляем, не разглашать некоторые наши обычаи и не рассказывать о том, что не укладывалось бы в рамки приличий».
Столь приятная новость нас так обрадовала, что мы с готовностью согласились исполнить все прихоти развратника, пожелавшего попрощаться со всеми четырьмя. Ожидаемый конец мучений позволил стерпеть его последние издевательства без жалоб, мы ни в чем не стали отказывать Антонину, и он вышел от нас довольный, чтобы навсегда с нами расстаться.
