Руперт Томсон - Книга откровений
Так, это не грим, а аптечка.
- А теперь… - сказала Гертруд, подавая знак Астрид.
Женщины присели на корточки вокруг него, Гертруд - слева, Астрид - справа, Мод - у него между ног. Гертруд зажала ему нос, а когда он открыл рот, чтобы вздохнуть, она засунула между зубов скомканную тряпку, потом, проворно вытащив из ящика рулон серебристой изоленты, оторвала от него приличный кусок и заклеила всю нижнюю часть лица. Тряпка пахла машинным маслом.
Большим и указательным пальцами Астрид оттянула его крайнюю плоть, растянув ее так, что кожа стала почти прозрачной. Она резко проткнула растянутую кожу концом отвертки. Он видел, как тот вышел с другой стороны. Больше всего ему почему-то врезался в память ярко-красный цвет крови. Пронзительно яркий и чистый, какой бывает у совсем свежей крови. Ему запомнились алые капли на волосках лобка, как будто там выросли красные ягоды, запомнились так, словно он наблюдал за всем этим с большого расстояния…
Когда он очнулся, женщины уже продели в колотое отверстие кольцо. Сначала он не понял, как им удалось сделать это. Потом он разглядел на кольце утолщение - очевидно, защелку. Кольцо было тускло-серебристого цвета, из какого-то сплава, толщиной больше дюйма в диаметре, наверное, купленное специально для этой цели.
Они не стали протыкать его пенис, только крайнюю плоть. Сейчас Мод склонялась над ним, держа в руке ватку. Он почти потерял сознание во второй раз от острой вспышки боли, когда она приложила к ране вату с йодом. Поскольку у него во рту был кляп, он не мог даже закричать. Его боль осталась внутри, не найдя выхода. Они не хотели слышать его крики. Уносимый волнами боли, он периодически терял сознание, а когда всплывал из забытья, его пронизывало острое чувство безнадежности: они могли сделать с ним все, что хотели, - абсолютно все…
Уже потом, после того как его помыли, женщины внесли в комнату кусок цепи. Они прикрепили один ее конец к кольцу, продетому в его пенис, а другой - к металлической скобе, вбитой в стену позади него. Затем они отсоединили кольца на его руках и ногах от полозьев на полу и сгрудились вокруг него. Колпаки, скрывавшие их лица, придавали им странный вид -будто они были полностью лишены всех чувств, совести, сострадания, и это впечатление неожиданно контрастировало со звучанием их голосов, в которых слышались озабоченность и даже поддержка. Ему сказали, что хотя его руки и ноги большую часть времени будут скованы, теперь у него будет больше свободы передвижения. Он сможет вставать и немного ходить. Может быть, даже танцевать. Он отрицательно покачал головой. То, что они говорили, звучало как насмешка. Как можно подвергать его таким бесконечным, гротескным пыткам и в то же время утверждать, что они заботятся о нем? И еще. Больше он уже не старался различать, кому из них принадлежит какой голос. Все равно его надежды найти в лице одной из них союзника или получить хоть какое-нибудь снисхождение обречены на провал. Их голоса больше не звучали как принадлежащие живым людям, отдельным индивидам. Они слились для него в один голос - голос некой твари, которая пытала его и держала в заключении.
В руке одной из женщин оказались две белые таблетки. Это кодеин, сказала она. Приподняв его голову, она положила таблетки ему на язык и поднесла к губам стакан с водой, чтобы он их запил. Он снова откинулся на подстилку. Небо в окошке люка затянуло облаками. В комнату больше не проникал солнечный свет. В этом новом тусклом освещении жгучая боль в средостении его тела приобретала свой цвет, но его трудно было определить. Слишком он был ослепительным. То и дело эта цветная боль разрасталась до огромных размеров, полностью поглощая его. Временами ему казалось, что он находится внутри ее.
Как сквозь туман он слышал голоса женщин:
- Теперь тебе надо отдохнуть…
- Мы проведаем тебя ночью…
- Мы позаботимся о тебе…
- Рана заживет. Не беспокойся… -Теперь отдыхай…
Хотя ночью ему и давали регулярно болеутоляющее, спал он тревожно, все время просыпаясь. Тонкая пленка, отделяющая сон от яви была почти прозрачной, похожей на источенную крайнюю плоть. Это было, наверное, что-то наподобие белой горячки. Сновидения, в которые он временами погружался, навязчиво повторялись снова и снова, мало отличаясь от того, что происходило наяву. Один раз он проснулся, или ему показалось, что он проснулся, и увидел на полу возле себя ярко-оранжевый гроб, - как доподлинный, просто стоял рядом, не перемещаясь и не меняя форму. Это длилось много часов. В другой раз ему приснилось, что он прикован к кирпичной стене, а на его пенисе висит ржавый железный замок, каким обычно запирают заброшенные сараи. Его рана была свежей, липкой, наполненной гноем. Он откинул голову к кирпичной стене, кирпичи которой были почерневшими, как будто подпаленные огнем. Слышались завывание, шум ветра.
В этом сне, как и почти во всех других, присутствовали два уровня сознания, которые сосуществовали, а порой и пересекались. С одной стороны, его озадачил, потряс и парализовал весь ужас ситуации; с другой стороны, он с нетерпением ждал того момента, когда можно будет стряхнуть с себя остатки дурного сна или того, что он принимал за сон.
Жестокость пробуждения от тихого позвякивания цепи…
Сон и явь слились воедино, а страдание, которое он испытал, повернувшись на подстилке, было неописуемым.
Иногда он ловил свое отражение в одном из стальных колец, сковывающих его запястья. Он мог видеть себя только частями - скула, бровь, кусочек уха. Он напоминал себе вазу, разбитую на мелкие кусочки тысячу лет тому назад. Он уже никогда не будет целым. Ему суждено существовать только в отдельных фрагментах. В собственной памяти.
Медленно и осторожно он повернулся на бок и протянул скованные руки к паху, как можно ниже. Само по себе то, что руки были близко к больному месту, уже успокаивало.
В окошке люка брезжил молочно-белый свет.
От досок пола исходил щекочущий ноздри острый запах пыли.
Постоянно непрекращающийся звук - поскуливающий стон - был настолько неотвязным, что приобрел некую материальную форму - сбитой машиной собаки, брошенного на землю пальто, - и этот звук был им самим.
Он не знал, какой день наступил, ему уже было все равно. Страдания сделали его безразличным к таким вещам. Дня него реальными были только боль и необходимость избавиться от нее. Иногда, когда он забывался после приема кодеина, его посещали разные люди. Может, во сне, а может, это были галлюцинации. Собственно, какая разница?
Первой к нему пришла Бриджит. Она села слева от него, лицом к двери, вытянув ноги под прямым углом, сложив руки на коленях. На ней была свободная, бледно-голубая футболка, которую он ни разу еще не видел. Ее волосы были, как обычно, стянуты на затылке розовато-лиловой бархоткой. Он наблюдал, как она согнулась, коснувшись лбом правого колена, потом выпрямилась и вскинула вверх правую руку. Эти движения выглядели свободными, плавными, как будто она не отдавала себе отчета в том, что делает. Взгляд ее темных глаз был устремлен вдаль.
«Наше время почти истекло», - сказала она.
Он почувствовал, как сжалось сердце. Что она имеет в виду?
«Ты и я… - сказала она, как будто прочитав его мысли, -наше время вместе».
«Нет, - воскликнул он, - ты ошибаешься! - у него пересохло в горле. - Тебе только надо подождать, пока я выберусь отсюда. Подожди, когда я освобожусь».
Она подняла обе руки и поправила бархотку, потом повернулась к нем)'лицом. В ее глазах не было ничего кроме равнодушия. У нее был взгляд человека, который незнаком с ним, который никогда его не встречал.
«Ты никогда не будешь свободен», - сказала она.
«Буду», - ответил он, хотя вдруг сам в это не поверил.
Бриджит отрицательно покачала головой и опять устремила взгляд вдаль.
«Нет», - произнесла она.
Он отвернулся, не в силах найти опровержение ее словам. А когда опять обернулся к ней, ее уже не было.
Через некоторое время, уже в середине ночи, появилась его семья - мать и отец, оба еще молодые, лет пятидесяти; и его брат Эдвард, который работал в банке в Токио. Отец и брат были одеты в приличествующие визиту одинаковые серые костюмы, а на матери была плиссированная юбка и вязаная кофта на пуговицах. Ему часто говорили, что он пошел в мать, хотя он сам этого не замечал. Ну может, только цветом и разрезом глаз, которые у обоих были карими с приподнятыми вверх уголками, что придавало им немного славянский вид. Она с любопытством тянула шею, все еще стройную, пытаясь заглянуть во все уголки комнаты.
"Ну, все не так уж и плохо», - наконец произнесла она.
Отец поднял руку, чтобы пригладить редеющие волосы, и кивнул с отсутствующим видом. Эдвард тем временем измерял шагами комнату, как будто собирался купить ее в собственность. Это было так на него похоже…
Он рассматривал свою семью со смешанным чувством отчаяния и радости. В конце концов мать подошла к нему. Она, казалось, не находила в его положении ничего особенного. Просто улыбнулась ему и опять сказала: «Ничего, дорогой, все не так уж плохо».
