Эдуард Лимонов - Великая мать любви
Я стал легко и с удовольствием работать. Я настаиваю на обеих эпитетах. Потому что там было легко. Помещение скопило в себе лишь положительные приятные частицы материи и беспокойные демоны с бульвара Сан-Мишель не умели проникнуть внутрь сквозь заслон положительных частиц. Может быть такой же спокойный воздух стоял под знаменитой смоковницей Бодаижу, в тени которой на соломенной циновке Мунжа сидел Будда. Я не хотел иного труда или отдыха, я переворачивал страницы книги, поднимая и опуская крышку - резиновый коврик, довольный собой и своим делом, не жалея о прошлом, не спеша в будущее... "Почему мне хорошо? - спросил я себя. -Музыка? Желто-шафрановые стены? Гипнотизирующая улыбка пакистанца-индийца?" Едва взглянув на вывеску центра по продаже и пропагандированию экспериментальных машин, я помню начал забывать испанского издателя, Альбан Мишель, Джинго Эдвардса с выжавшейся пеной майонеза в углу рта, спящую подругу (она явилась под утро, нетрезвая)... а минуя обе двери, совсем забыл. И к моменту, когда он оставил меня наедине с зирокс-машиной, я лишился прошлого и будущего.
Поверх новорожденных копий вывалился большой лист. Я не желал большого листа. Потому я вышел к резиновым плоскостям. Вдалеке на высоком стуле перед голубым экраном экспериментальной машины или простого ординатора сидел мой восточный человек. "Мсье, - начал я издали, - образовалась проблема". Спустившись со стула, он направился ко мне радостный. Неторопливо. С улыбкой обнажил ребра зирокс-машины. Ее мышцы и внутренности, и пошатав что-то, закрыл машину ее металлической кожей. Нажал кнопку. Вывалился нормального размера лист. Восточный человек неслышно ушел, улыбаясь.
Около сотой страницы книги с бульвара Сан-Мишель явился восточный человек в черном пальто и с черным портфелем и ласково спросил меня, долго ли я еще собираюсь пользоваться машиной. Я сказал, что собираюсь долго. Мне не хотелось торопиться, я желал продолжать работать. Так как восточный человек номер два не уходил, а расположившись за моей спиной кажется собирался ожидать, когда я закончу работу, я спросил его, почему он не воспользуется машиной номер два. Незлобиво и ласково, пухлощекий, он сказал, что любит именно эту мою машину, а не свободную от трудов. Может быть французский словарь его был недостаточно обширен, но он воспользовался именно словом "j''aime" а не "предпочитаю", или скажем "привык". В применении к машине "Амур" звучало странно, но я не попытался проникнуть глубже в отношения этого восточного человека с машиной. Оставив портфель стоять у стены, он ушел на Сан-Мишель. Я подумал было о бомбах в портфелях и пакетах, но никогда не оборвавшаяся музыка продолжала звучать столь убедительно нирванно, что я застеснялся моих европейских белых мыслей. Разве людям, имеющим любовные отношения с зирокс-машинами, пристали бомбы - грубые средства разрушения. Такой человек уничтожит вас цветком лотоса вернее и убедительнее. 'Vicious, you hit me with a flower..."* - вспомнил я строчку Лу Рида. 'Vicious, you hit me every hour..."**.
*Злой, ты ударил меня цветком.
** Злой, ты удааряешъ меня каждый час.
Вспыхивали зеленым огнем джунгли внутренностей машины, озаряя каждые две ситуации "Дневника неудачника", шуршала как сандалии прохожих бумага, скрипели коленчатые рычаги, продвигая лист к выходу, каминный жар исходил всякий раз от машины при вспышках. Мягкий охладитель внутренних органов машины выносил жар мне в лицо. Словно под жертвенным камнем посвященным богине Кали жгли бенгальские огни и практично совмещали религиозную церемонию с выпеканием на камне хлебных листов. По Центру пропагандирования экспериментальных машин распространился жар намагнетизированной пустыни. Я переворачивал страницы моей книги... из-под машины выходили копии, горячие как листы лаваша из печи... и музыка из невидимого аппарата восхваляла удовольствие нирваны, - сухой и сладкой жары...
Увы, все удовольствия когда-то обрываются. Я поднял горячую папку слипшихся листов, магнитное поле их укололо мне ладони, я извлек из-под резинового коврика мою книгу и сложил ее в томик. Я пошел к восточному человеку и сказал, что хочу заплатить. Он не спеша, как бы стараясь продлить мое удовольствие, пошел на меня из полумрака зала, увеличиваясь постепенно и увеличивая улыбку, - кофейный, шафранный, слегка заплеснутые волной какао стекла очков...
"Combien de pages." - спросил он, не спрашивая. В тоне его не было вопроса, ибо вопрос не принадлежит шафранной ментальности Индийского субконтинента, вопрос - изобретение Запада.
"Сто двадцать семь паж", - сказал я на его языке. Не ответом на вопрос, но группа клеток присоединилась к молекулам его невопроса. Мы сложили наши знания и соорудили нечто совместно. Он нашел карандаш и умножил на блокноте шевеля губами. Назвал мне результат. Я возложил на прилавок пятьдесят франков. Он выложил сдачу - монеты, все это выглядело достаточно безумно. И пятидесятифранковая бумажка и 13 франков монетами не имели силы и значения денег, какое они имели бы и нормальном копи-центре на углу Сан-Жэрмэн и рю Сан-Жак. Я дал ему пальмовый лист. Он дал мне несколько камней.
В дверях я встретился с восточным человеком номер два, и предвкушение наслаждения его машиной вспыхнуло в его глазах. "C''etait bien?" - спросил он меня улыбаясь. "C"etait tres bien", - подтвердил я серьезно. И обернувшись к двум, цвета неподжаренного еще кофе физиономиям, я сказал: "Большое спасибо. Орэвуар"...
На бульваре Сан-Мишель было холодно. На уровне взгляда он был полон злых и раздраженных бледных лиц. Толпа выглядела больной, и я с тоской оглянулся на все еще закрывающиеся двери центра по пропагандированию экспериментальных машин. Четверть часа ходьбы, понадобившиеся мне на то, чтобы добраться до издательства Альбан-Мишель, ушли у меня на то, чтобы привыкнуть к злобе, ненависти и раздражению, исходящему от прохожих.
В издательстве девчонка ресепшионистка, - мордастенькая блонд, оглядела с презрением мой бушлат Ганса Дитриха Ратмана - немецкого моряка, и пакет с копией, прижимаемый мной к груди. "Что вы хотите, мсье?"
Я назвал фамилию второй по значению девушки в Иностранном Сервисе. "У вас с ней рандеву?"
"Нет... Но я принес ей пакет, и может быть, если у нее есть пару минут свободных... она захочет меня увидеть?"
Мордастенькая, чуть заметно пожав плечами, набрала номер. "Здесь некто... Ваша фамилия?" - она подняла ко мне лицо.
"Лимонов".
".... некто... Лимоно..."
Из недр Иностранного Сервиса ей около минуты сообщали нечто по моему поводу. "Сейчас к вам кто-нибудь спустится, мсье..." - сказала блонд и занялась рассматриванием своих ногтей...
Чрезвычайно перепуганная небольшая женщина появилась в приемной. "Мсье Лимонов?" Торопясь, она объяснила что она не вторая по значению в Иностранном Сервисе, но третья по значению. Второй по значению сегодня нет. Она взяла у меня еще теплую сквозь пакет копию и такое множество раз поблагодарила меня, что я решил - третья по значению боится, как бы я не ударил ее по голове. Кланяясь, отступая с пакетом к лестнице, она продолжала быть испуганной...
Шагая по бульвару Распай по направлению к рю дэ Рэнн я был уже столь же раздраженный, хмурый и завистливый, как и граждане, двигавшиеся по бульвару вместе со мной. "Merde!" - думал я зло... Я издал в Альбан-Мишель три книги. Последняя опубликована не полсотни лет назад, но в феврале этого года... И мордастенькая никогда не слышала моей фамилии! "Кэлькэн... кто-то... некто с пакетом..." По всей вероятности она приняла меня за курьера, развозящего пакеты на мотоцикле. Писатели разве расхаживают в бушлате с якорями на пуговицах (пуговицы пришиты зелеными нитками), в узких брюках тинэйджеров, со стриженными под корень черепами? Настоящий французский писатель моего возраста носит длинное бежевое или черное пальто, бабочку, белый фуляр или мягкий шарф на шее... Я не хочу, чтоб меня узнавали на улицах, но в "моем" то издательстве должны бы знать мое имя? В моем бывшем издательстве...
Я морщился, корчился, дискутировал сам с собой... И если бы меня попытались ударить цветком, я бы набросился на шутника, выламывая ему руки... впился бы ему в горло...
ЧУЖОЙ В НЕЗНАКОМОМ ГОРОДЕ
На железнодорожной станции незнакомого города меня встретила незнакомая женщина, похожая на низкорослого бледного мужчину. На ней были очки в красной оправе, в то время как я надел в путешествие очки в черной оправе. Так было условлено по телефону. Мы узнали друг друга по оправам очков, и остались взаимно довольны. Я, в бушлате, демократически всего лишь с сумкой на плече, в полиэстеровой синей паре, кричащей .о том, что она куплена на маршэ-о-пюс, явился ей легким и непритязательным клиентом их книжной ярмарки. Понятно было, что я не стану капризничать и требовать привилегий (для этого я должен был быть одет в твидовую тройку, длинное пальто, и курить трубку), но буду доволен тем, что мне дадут, отведут, предложат. Я остался доволен встретившей меня женщиной, потому что у нее было простое, симпатичное лицо лесбиянки, хорошего товарища, любительницы пропустить рюмку водки здесь, бокал пива там и порцию виски вслед за пивом. Рельеф бледной плоскости лица ее напомнил мне физиономию секретарши босса Линды (я служил некогда батлером у американского мультимиллионера), а с Линдой у нас существовали простые насмешливые отношения. Не было причин, чтобы такие отношения не сложились у меня через десять лет с Мириамм, сроком на три дня.
