Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – прекрасных и удивительных
И заключительная картина: на крыльце такса обернулась, злобно сверкнув на меня глазами, и только тогда последовала за хозяином вниз по ступенькам.
Взгляд, который яснее всяких слов сказал:
"Ну, ладно, приятель, этого я тебе не забуду!"
Прошли месяцы, но все еще, даже просто услышав мой голос, Магнус принимался негодующе лаять. Вначале завсегдатаев это только потешало, но теперь они все чаще поглядывали на меня со странным выражением, словно им в душу закрадывалось подозрение, уж не пинал ли я, озверев, беспомощную собачку ногами или даже было что-нибудь похуже. Меня же брала досада: мне вовсе не хотелось расставаться с "Гуртовщиками", такими уютными, особенно в зимние вечера.
Впрочем, облюбуй я другое заведение, я и там начну объясняться заговорщицким шепотом, и люди будут смотреть на меня еще более странно.
И как непохоже вел себя ирландский сеттер миссис Хаммонд! Все началось с пронзительного телефонного звонка, едва я влез в ванну. Хелен постучала в дверь, я кое-как вытерся, надел халат и кинулся наверх. Не успел я взять трубки, как меня совсем оглушил взволнованный голос.
– Мистер Хэрриот! Я из-за Рока… Он два дня пропадал, его только что привел какой-то человек. Говорит, нашел его в лесу с ногой в капкане. Он же… – В трубке раздалось подавленное всхлипывание. – Он же, наверное, все это время…
– Ужасно! Ему очень худо?
– Да! – Миссис Хаммонд, жена управляющего местным банком, была спокойная, энергичная женщина. Наступила пауза: видимо, она старалась взять себя в руки. И действительно, голос ее стал почти спокойным.
– Да. Боюсь, ему придется ампутировать лапу.
– Мне так жаль! – Но удивлен я не был. Нога, двое суток зажатая в варварской ловушке, невредимой остаться не может. Теперь, к счастью, такие капканы запрещены законом, но в те дни по их милости на мою долю часто выпадала работа, без которой я предпочел бы обойтись, и я вынужден бывал принимать решения, невыносимо для меня тягостные. Лишить ли ноги животное, которое не понимает, что с ним происходит, чтобы сохранить ему жизнь, или за него выбрать сон, снимающий боль, но последний? По правде говоря, в Дарроуби благодаря мне жило несколько трехногих собак и кошек. Выглядели они не слишком несчастными, и хозяева их не лишились своих друзей, и тем не менее…
Но все равно, я сделаю то, что надо будет сделать.
– Жду вас, миссис Хаммонд, – сказал я.
Рок был высоким, но худощавым, как свойственно сеттерам, и показался мне очень легким, когда я поднял его, чтобы положить на операционный стол. Он покорно повис у меня в руках, и я ощутил жесткие выступающие ребра.
– Он сильно исхудал, – заметил я.
Миссис Хаммонд кивнула.
– Голодал два дня. Это же очень долго. Когда его принесли, он так и накинулся на еду, несмотря на боль.
Я осторожно приподнял искалеченную ногу. Беспощадные челюсти капкана сдавливали лучевую и локтевую кости, но встревожил меня страшный отек лапы. Она была вдвое толще нормальной.
– Так что же, мистер Хэрриот? – Миссис Хаммонд судорожно стискивала сумочку. (Мне кажется, женщины не расстаются с сумочками ни при каких обстоятельствах.)
Я погладил сеттера по голове. Его шерсть под яркой лампой отливала червонным золотом.
– Этот страшный отек… Причина тут, конечно, и воспаление, но пока он оставался в капкане, кровообращение практически прекратилось, а это чревато гангреной – отмиранием и разложением тканей.
– Я понимаю, – сказала она. – До замужества я была медицинской сестрой.
Очень бережно я поднял распухшую до неузнаваемости лапу. Рок спокойно смотрел прямо перед собой все время, пока я ощупывал фаланги и пясть, продвигая пальцы все ближе к жуткой ране.
– Вообще-то скверно, – сказал я. – Но есть два плюса: во-первых, нога не сломана. Мышцы рассечены до костей, но кости целы. А во-вторых, что даже еще важнее,– лапа теплая.
– Это хороший признак?
– О да! Значит, хоть какое-то кровообращение в ней есть. Будь лапа холодной и влажно-липкой, надежды не осталось бы никакой. Пришлось бы сразу ампутировать.
– Так вы полагаете, что спасете ему лапу?
Я предостерегающе поднял ладонь.
– Не знаю, миссис Хаммонд. Как я сказал, кровообращение не прекратилось совсем, но вопрос в том – насколько. Часть мышечной ткани несомненно отпадет, и через два-три дня положение может стать критическим. Но я все-таки хочу попытаться.
Я промыл рану слабым раствором антисептика в теплой воде и кончиками пальцев исследовал ее жутковатые глубины. Я отсекал кусочки поврежденных мышц, отрезал полоски и лохмотья омертвевшей кожи и все время думал, как это, должно быть, тяжело для собаки. Но Рок сидел, высоко держа голову, и даже не вздрагивал. Раза два, когда я щупал кости, он вопросительно взглядывал на меня, или порой, наклонившись над лапой, я вдруг ощущал нежное прикосновение влажного носа к моей щеке. Но и только.
Эта поврежденная нога выглядела гнусным надругательством. Мало найдется собак красивее ирландских сеттеров, а Рок был просто картинка – глянцевитая шерсть, шелковистые очесы на ногах и хвосте, придающие ему особое изящество, благородная морда с добрыми кроткими глазами. Я даже головой тряхнул, отгоняя от себя мысль, как он будет выглядеть без лапы, и быстро повернулся за сульфаниламидным порошком на подносе у меня за спиной. Слава богу, хоть он у меня есть – одно из новейших средств! Я буквально набил им рану в уверенности, что он помешает развитию инфекции. Потом с каким-то фаталистическим чувством наложил марлевый тампон и легкую повязку. Больше ничего для него я сделать не мог.
Рока привозили ко мне каждый день. И каждый день ему приходилось выносить одно и то же снятие повязки, которая обычно прилипала к ране, неизбежное удаление отмирающих тканей и наложение новой повязки Но, как ни невероятно, он казалось, нисколько не был против. Почти все мои пациенты входят очень медленно, а вот покидают приемную со всей возможной быстротой, волоча за собой на поводке владельцев. А некоторые, не успев подняться на крыльцо, вывертываются из ошейника и во весь дух улепетывают по улице, оставляя погоню далеко позади.
Рок же всегда входил охотно, помахивая хвостом. Обычно даже он протягивал мне лапу. У него всегда была эта привычка, но теперь, когда я нагибался и ко мне тянулась перебинтованная лапа, такое движение обретало особый смысл.
Неделю спустя положение выглядело совсем уж угрожающим. Отмершие ткани непрерывно отпадали, и настал вечер, когда я снял повязку, и миссис Хаммонд, ахнув, отвернулась. Благодаря своему медицинскому образованию, она была отличной ассистенткой – держала лапу и интуитивно поворачивала ее именно так, как мне было удобно, пока я обрабатывал рану, но на этот раз у нее недостало сил смотреть.
И винить ее я не мог: в ране виднелись белые кости плюсны, как человеческие пальцы, лишь кое-где прикрытые лоскутками кожи.
– Безнадежно? – шепнула она, не оборачиваясь.
Я ответил только, когда подсунул ладонь под лапу.
– Вид, бесспорно, страшноватый, но, знаете, по-моему, это – предел и теперь произойдет поворот к лучшему.
– Я не поняла?..
– Нижняя поверхность вся теплая и нормальная. Подушечки абсолютно целы. И вы заметили? Запах же исчез! Потому что омертвевшей ткани больше нет. Я практически уверен, что начнется заживление.
Она бросила быстрый взгляд на рану.
– И вы считаете, что эти… эти кости зарастут?
– Конечно. – Я присыпал их моим верным сульфаниламидом. – Совсем прежней лапа не станет, но выглядеть будет терпимо.
Так и произошло. Времени потребовалось много, но новые здоровые ткани упорно нарастали, словно желая подтвердить правильность моего прогноза, и, когда много месяцев спустя Рок явился в приемную по поводу легкого конъюнктивита, он по обыкновению вежливо протянул мне лапу. Я столь же вежливо ее пожал и осмотрел. Верхняя поверхность была безволосой, гладкой и глянцевитой, но совершенно здоровой.
– Ведь совсем незаметно, правда? – спросила миссис Хаммонд.
– Абсолютно. Просто чудо. Небольшая проплешина и все. И он даже не прихрамывает.
Миссис Хаммонд засмеялась.
– Да, нисколько. И знаете что? Он, по-моему, благодарен вам по-настоящему. Посмотрите только!
Наверное, знатоки психологии животных высмеют как нелепую фантазию ее предположение, будто сеттер понимал, что кое-чем мне обязан, и смеющаяся открытая пасть, высунутый язык, настойчиво протягиваемая лапа ничего подобного не означали.
Пусть так, но одно я знаю, одному я рад: несмотря на все мучения, которым я его подвергал, Рок не затаил на меня зла.
А вот рассказывая о Тимми Баттеруортов, я опять возвращаюсь к оборотной стороне медали. Это был жесткошерстный фокстерьер, обитавший в Гимберовом дворе – одном из маленьких, мощенных булыжником проулков, которые ответвлялись от улицы Тренгейт, – и единственный случай, когда мне выпало его лечить, пришелся на время моего обеда.
