Джеймс Хэрриот - И все они – создания природы
И с молниеносной быстротой мой партнер принялся откусывать дюймовые кусочки бамбука, которые разлетались во все стороны. Альберт только дергал головой, когда они проносились возле его уха. Впрочем, вскоре стало ясно, что он очень опасается за свои пальцы, к которым лезвия секатора опускались с неумолимой быстротой. Его руки сползали по палке все ниже, но вот Зигфрид торжествующе завершил экзекуцию в дюйме над большим пальцем бедняги, который, отчаянно вытянув руку с коротким обрубком бамбука в кулаке, глядел на моего партнера, как кролик на удава.
Но Зигфриду этого показалось мало. С видимым наслаждением пощелкав секатором в воздухе, он распорядился:
— Дайте еще одну, Альберт!
Несчастный лавочник покорно вытащил вторую палку, зажмурился и вытянул руку как мог дальше.
Зигфрид принялся за дело с таким ожесточением, что короткие цилиндрики свистели в воздухе, как пули. Переступивший порог покупатель в испуге попятился и укрылся за штабелем ведер.
К тому времени, когда Зигфрид искромсал вторую палку и остановился в полу дюйме над пальцами Альберта, тот был белее мела.
— Прелестная штучка, Джеймс… — Зигфрид задумался, пощелкал секатором и скомандовал. — Альберт, пожалуйста, еще одну.
— Мистер Фарнон, да ведь…
— Не тяните, не тяните, у нас полно работы. Тащите ее сюда!
На этот раз у Альберта сразу же отвисла челюсть, и палка все время приплясывала. Зигфрид, видимо, решивший провести последнее испытание с максимальным эффектом, орудовал секатором столь неистово, что взгляд не успевал следить за его движениями. Смерч цилиндриков — и в руке полубесчувственного Альберта остался жалкий обрубочек.
— Чудесно! — воскликнул Зигфрид. — Берем. Сколько с меня?
— Двенадцать шиллингов шесть пенсов, — просипел Альберт.
— А за бамбучины?
— А… э… еще шиллинг!
Мой партнер извлек из кармана пригоршню монет, купюры разного достоинства и мелкие хирургические инструменты.
— Тут где-то есть фунт, Альберт. Ну, вытаскивайте же!
Лавочник с дрожью извлек фунт из хаоса на ладони Зигфрида и, хрустя бамбуковыми обломками, пошел к кассе за сдачей.
Зигфрид ссыпал деньги в карман, зажал покупку под мышкой и направился к двери.
— До свидания, Альберт. Благодарю вас.
Догоняя Зигфрида, я увидел сквозь витрину, что лавочник смотрит ему вслед остекленевшими глазами.
Секаторы действительно прекрасно служили нам, но даже с небольшими животными хватало всяких других трудностей. Довольно долго мы применяли общую анестезию. Когда животное в наморднике с хлороформом опускалось на землю без сознания, рога мы удаляли быстро, но, как, к нашему вящему ужасу, показал опыт, операция редко обходилась без сильнейшего кровотечения. В воздух взметывались две красные струи, забрызгивая все и вся на десять шагов вокруг. В те дни можно было сразу определить, когда ветеринар занимался удалением рогов: его воротник и лицо были все в пятнах запекшейся крови. Правда, тут же изобрели хитроумный жгут из шпагата, наматывавшегося между рогами так, что он надежно прижимал артерии. Однако лезвия секатора нередко перекусывали шпагат, и начинала бить кровь.
Затем появились два полезных нововведения. Во-первых, выяснилось, что рога гораздо выгоднее спиливать, захватывая при этом около дюйма кожи — кровотечение тогда почти не возникало. А во-вторых, оказалось, что местная анестезия куда эффективнее и несравненно удобнее. Ввести несколько кубиков анестезирующего раствора, в область височной кости и в обслуживающее рог ответвление пятой пары черепно-мозговых нервов — дело нехитрое, животное же не ощущало ровным счетом ничего: нередко корова мирно жевала жвачку все время, пока я спиливал ее рога.
Да, это был замечательный шаг вперед — жуткие гильотины, секаторы и веревочные жгуты мгновенно исчезли.
Теперь, естественно, рога стали большой редкостью, потому что телят обезроживают очень рано — и под той же местной анестезией. Однако, как я уже говорил, период удаления рогов у взрослых животных остался в моей памяти незаживающей раной, а Эндрю Брюс приехал навестить меня в самый разгар гильотинной эпопеи.
Несколько лет после войны люди продолжали восстанавливать прежние связи. После долгих катаклизмов можно было наконец передохнуть, обдумать, что произошло с тобой, узнать судьбу своих друзей.
Мы с Эндрю не виделись со дня окончания школы, и я с трудом сообразил, кто передо мной, когда открыл дверь солиднейшему человеку в темном костюме и котелке. Выяснилось, что он по-прежнему живет в Глазго, успешно служит в банке, едет по делам на юг, увидел указатель поворота на Дарроуби и решил нанести мне визит. Очень многие из моих школьных приятелей подвизались в банках, я же всю жизнь предпочитал считать на пальцах, а потому они внушали мне благоговейное уважение.
— Просто не представляю, как ты умудряешься справляться со всеми этими цифрами и расчетами, Энди, — заметил я в конце обеда. — Мне бы на твоей работе и двух дней не продержаться.
Он с улыбкой пожал плечами.
— Ну, для меня это проще простого! Ты же помнишь, в школе я всегда любил математику.
— Как же! — Меня пробрала дрожь. — Ты ведь все время схватывал призы за всякие ужасы вроде тригонометрии.
Мы еще немного поболтали за кофе, а потом я встал.
— Извини, но мне пора. В четверть третьего меня ждут на ферме.
— Ну, конечно, Джим… — Он что-то прикинул в уме. — Нельзя ли мне поехать с тобой? В жизни не видел, как работают сельские ветеринары, а в Бирмингеме мне все равно до завтра делать нечего.
Я засмеялся. Есть в ветеринарии что-то завлекательное, не то почему бы столько людей выражало желание сопровождать меня?
— Ну, конечно, Энди. Но вряд ли тебе будет интересно. У меня сегодня только обезроживание.
— А? Звучит интригующе. Нет, если ты не возражаешь, я бы поехал.
Я подобрал ему пару резиновых сапог, и мы отправились. Он с любопытством поглядывал на заднее сиденье, заставленное коробками с лекарствами и инструментами, на мой костюм, такой не похожий на его собственный. К тому времени я уже отказался от галифе и гетр, почти обязательных для сельских ветеринаров в середине тридцатых годов, и теперь носил коричневые вельветовые брюки и парусиновую куртку — творение немецкого военнопленного, которое многие годы украшало мою жизнь.
Брюки обтрепались, заскорузли от глины и навозной жижи, да и куртка, несмотря на то что я всегда надевал поверх нее еще что-нибудь, хранила многочисленные следы моей профессиональной деятельности.
Нос Энди сморщился, ноздри затрепетали, вдохнув полный букет ароматов, всегда веющих внутри моей машины — благоухание навоза, собачьей шерсти и разнообразных химикалий. Однако через несколько минут он совсем освоился и как завороженный смотрел по сторонам, где озаренные октябрьским солнцем величавые холмы в мантиях сухого папоротника поднимались к бездонной синеве небес. Мы свернули под арки желтых и красных листьев, некоторое время ехали вдоль бегущего по белой гальке ручья, а затем покатили вверх по склону.
Энди молчал, но когда мы добрались до вершины, окунулись в воздушную глубину, на мгновение приобщились к самой душе моего Йоркшира, он попросил:
— Джим, остановись на минутку!
Я затормозил и опустил стекло. Некоторое время Энди озирал мили и мили вересковых пустошей, пологие вызолоченные купола древних холмов, а потом произнес тихо, словно говоря с самим собой:
— Так вот, значит, где ты работаешь!
— Да, Энди.
Он вдохнул полной грудью. Еще и еще, словно не мог надышаться.
— Знаешь, — сказал он, — я столько раз читал про воздух, пьянящий как вино, но только сейчас понял, что это такое. Да, тебе повезло, Джим, — добавил он с грустью. — Ты проводишь жизнь, купаясь во всей этой роскоши, а я сижу, как пришитый, в душном кабинете.
— Но ведь тебе нравится твоя работа?
Он провел рукой по волосам.
— Да, конечно. Пожалуй, лучше всего я умею играть с цифрами, но, черт подери, заниматься-то этим я должен в четырех стенах! Если на то пошло, — продолжал он, разгорячась, — я ведь не живу, а существую в проклятом ящике без окон, с центральным отоплением, где весь день шпарит электрический свет, и дышу не воздухом, а какими-то отработанными отходами из легких других людей. — Он тоскливо сгорбился. — И что это меня дернуло поехать с тобой!
— Ну, прости, Энди.
Он виновато усмехнулся.
— Это я так. Но, честное слово, тут настоящий рай.
Вересковые просторы остались позади, и мы спустились в долину, где на сочных лугах пасся и жирел скот мистера Даннинга. Ферма эта была не молочной, Даннинги занимались разведением мясных пород, что в наших краях редкость. Дело они поставили на широкую ногу, и их стадо насчитывало свыше двухсот голов.
