Джеймс Хэрриот - О всех созданиях – прекрасных и удивительных
Мой партнер взглянул на часы.
– Четверть первого. Уже открыто. Приятно будет выпить чего-нибудь холодненького. А к тому же я, по-моему, тут еще никогда не бывал.
После яркого света так хорошо было войти в сумрачный зал, где лишь узкие лучики пробивались между занавесками и ложились на каменный пол, потрескавшиеся дубовые столы и широкую скамью у большого очага.
– Доброго утра, почтенный хозяин, – пробасил мой партнер, направляясь к стойке. Он пребывал в самом герцогском своем настроении, и я пожалел, что у него нет в руке трости с серебряным набалдашником, чтобы постучать по ближайшему столу.
Человек за стойкой улыбнулся и в лучшей средневековой манере подергал прядь волос у себя на лбу.
– Доброго утра и вам, сэр. Что прикажете подать, господа?
Я так и ждал, что Зигфрид ответит: "Два кубка самой доброй твоей мальвазии, честный малый!", но он только обернулся ко мне и произнес вполголоса:
– По кружечке портера, а Джеймс?
Хозяин налил пива, и Зигфрид спросил:
– Вы бы к нам не присоединились?
– Спасибо, сэр. Немножко эля выпью.
– А может быть, и ваша хозяюшка составит нам компанию? – Зигфрид улыбнулся супруге трактирщика, которая расставляла кружки у конца стойки.
– Спасибо, с удовольствием! – Она подняла взгляд, ойкнула и застыла в изумлении. Зигфрид тут же отвел глаза, но хватило и пяти секунд их серого сияния: горлышко позвякивало о край рюмки, пока она наливала себе портвейн, и все время, пока мы оставались, хозяйка не отводила от него зачарованного взора.
– Пять шиллингов шесть пенсов, – сказал хозяин.
– Отлично! – Зигфрид сунул руку в топырившийся боковой карман и вывернул на стойку редкостную мешанину смятых банкнот, монет, ветеринарных инструментов, термометров и обрывков шпагата. Он поворошил пеструю груду указательным пальцем, извлек из нее полукрону с двумя флоринами и щелчком послал их по стойке в сторону хозяина.
– Погодите! – вскричал я. – Это же мои изогнутые ножницы! Я их хватился дня три назад…
Груда исчезла в объемистом кармане.
– Чепуха! Откуда вы взяли, что они ваши?
– Но они выглядят совсем как мои! форма редкая – и такие отличные длинные лезвия… Я всюду искал…
– Джеймс! – Он выпрямился и посмотрел на меня с холодным высокомерием. – Мне кажется, вы говорите лишнее! Быть может, за мной и водятся непорядочные поступки, но мне хотелось бы верить, что есть вещи, на которые я все-таки не способен. И похищение изогнутых ножниц коллеги входит в их число!
Я прикусил язык. Оставалось выждать и попробовать в более удобный момент. Тем более что я успел узнать и свой пинцет.
Впрочем, внимание Зигфрида было уже отвлечено. Он напряженно щурился несколько секунд, затем вывернул из другого кармана такую же груду и принялся лихорадочно в ней копаться.
– Что случилось? – спросил я.
– Да этот чек… Я не отдал его вам?
– Нет. Положили в этот карман. Я своими глазами видел.
– Я тоже так думал. Ну, так его здесь нет.
– Как нет?
– Я этот чертов чек потерял!
Я засмеялся.
– Не может быть! Посмотрите в других карманах. Просто вы его не заметили.
Зигфрид систематически обыскал все свои карманы – чека нигде не было.
– Ну, что же, Джеймс, – сказал он, – я его потерял. Однако есть очень простой выход: я подожду здесь, выпью еще кружечку, а вы тем временем съездите к Уолту Барнетту и попросите, чтобы он выписал второй чек.
33
За долгие часы поездок с одной фермы на другую времени для размышлений хватает, и, воз вращаясь домой после позднего вызова, я принялся лениво оценивать свою способность планировать жизнь.
Пришлось признать, что она у меня развита слабо. Вскоре после свадьбы я сказал Хелен, что с детьми нам следует подождать: меня скоро призовут, у нас нет своего дома, наше финансовое положение весьма зыбко… Вот когда кончится война…
Откинувшись в кресле и попыхивая трубкой, я весомо обосновывал каждый аргумент – но, когда врач подтвердил, что Хелен беременна, я, помнится, нисколько не удивился.
В открытое окно из теплой тьмы веяло запахом трав, к которому, пока я ехал через деревню на мгновение примешался сладковатый таинственный аромат древесного дыма. За деревней шоссе, пустое и ровное, продолжало кружить между черными громадами холмов. Нет. Никакой я не организатор. Очень скоро я уеду из Дарроуби, а потом и из Англии неизвестно на какой срок – да и вернусь ли я вообще? – и оставляю беременную жену без дома и без денег. Муторное положение!.. А впрочем, я уже успел убедиться жизнь такая штука, что я при самых благоприятных обстоятельствах ее аккуратно по полочкам не разложишь.
Часы на колокольне показывали одиннадцать, когда я свернул с рыночной площади на улицу Тренгейт и увидел, что в нашем окошке темно. Значит, Хелен уже легла. Я въехал во двор, поставил машину в гараж и прошел через длинный сад в дом. Так завершался каждый мой день. Иногда я спотыкался на мерзлой земле, но нынче в летнем мраке было приятно шагать под ветвями яблонь к безмолвному темному силуэту дома, вырисовывающемуся на фоне звезд.
В коридоре я столкнулся с Зигфридом.
– Вернулись от Алленби, Джеймс? – спросил он. – Колика? Я прочел в журнале.
Я кивнул.
– Да, но легкая. Небольшое несварение. Их серая пара добралась до грушевых паданцев в саду.
Зигфрид засмеялся.
– Ну, я опередил вас на считанные минуты. Последний час я провел у старой миссис Дьюар – держал ее кошечку за лапку, пока она рожала.
Мы дошли до угла коридора, и он нерешительно остановился.
– Может быть, немножко посидим, Джеймс?
– С удовольствием, – ответил я, и мы пошли в гостиную. Но между нами чувствовалась какая-то неловкость. Ведь рано утром Зигфрид отправится в Лондон, чтобы стать военным летчиком. Он уедет еще до того, как встану я. Мы оба знали, что прощаемся.
Я опустился в свое обычное кресло, а Зигфрид извлек из стеклянного шкафчика над камином бутылку и две рюмки. Налив их почти до краев, он поставил бутылку на место и сел напротив.
Сколько раз мы сидели вот так в прошлые годы, нередко коротая время за разговором до зари! Конечно, после того как я женился, такие бдения прекратились. И сейчас у меня было ощущение, точно стрелки часов были переведены назад я сижу с рюмкой в руке, смотрю на Зигфрида по ту сторону камина и ощущаю, точно живую, прелесть этой старинной комнаты с высоким потолком, изящными нишами и стеклянными дверями, ведущими в сад.
Мы говорили не о его отъезде, а о том, о чем говорили всегда: о чудесном выздоровлении проклятой коровы, о том, что вчера сказал старик Дженкс, о пациенте, который хорошенько лягнул нас, перемахнул через изгородь и был таков. Вдруг Зигфрид поднял палец.
– Да, Джеймс, чуть было не забыл! Я приводил в порядок счетные книги, и выяснилось, что я вам должен пятьдесят фунтов.
– Разве?
– Да, и я чувствую себя очень виноватым. Помните, когда вы еще не были моим партнером, вам полагался процент с туберкулинизации за Юэна Росса? Там произошла какая-то накладка, и я вас обсчитал. Во всяком случае, вам предстоит получить пятьдесят фунтов.
– Пятьдесят? А вы уверены?
– Абсолютно уверен, Джеймс, и приношу свои извинения.
– Ну, какие там извинения, Зигфрид! Тем более что сейчас это как раз кстати.
– Вот и хорошо… чек вы завтра найдете в верхнем ящике письменного стола. – Он небрежно махнул рукой и заговорил об овцах, которых обследовал днем.
Но я его почти не слушал. Пятьдесят фунтов! В те дни это были большие деньги, особенно когда в обозримом будущем мне предстояло получать в день три шиллинга как рядовому ВВС. Эта сумма не разрешала моих финансовых проблем, но все-таки была недурным резервом.
Самые мои дорогие и близкие единодушны в том, что я несколько крепковат задним умом, и не исключено, что они правы: во всяком случае, прошло много лет, прежде чем до меня дошло, что никаких пятидесяти фунтов Зигфрид мне должен не был. Просто он знал, что я нуждаюсь в помощи, и, когда долгое время спустя мне, наконец, все стало ясно, я сообразил, что он должен был прибегнуть к подобному способу. Чтобы не смущать меня. Ведь даже чек он мне сам не отдал…
Мы удобно полулежали в креслах, откинув голову на спинку, далеко вытянув ноги на ковер, и лицо Зигфрида словно выступало из тени. Мне вдруг пришло в голову, что он выглядит значительно старше своих тридцати с небольшим лет. Это было привлекательное лицо, худощавое, волевое, с умными полными юмора глазами – но не молодое. Собственно говоря, на моей памяти Зигфрид никогда не выглядел молодым. Зато последнее слово осталось за ним, потому что годы почти его не изменили и теперь он нисколько не выглядит старым.
В эту минуту я пожалел, что здесь нет Тристана, и мы не сидим втроем, как столько раз бывало за эти три года. Мы разговаривали, и память рисовала живые картины – ледяной дождь, бьющий нам в лицо на ноябрьских склонах, лихорадочное выкапывание машины из сугроба, весеннее солнце, согревающее холмы. Среди этих образов вновь и вновь возникал Тристан, и я знал, что мне будет недоставать его точно так же, как и его брата.
